— Подожди, — сказала Валя, когда Ошеверов протянул к письму перемазанную в глине руку. — Я знаю этот померк... — в наступившей тишине щелкнула резинка трусов Федуловой и тут же раздался шлепок резиновых сапог ее мужа.
— Знаешь? — голос Ошеверова дрогнул.
— Это почерк Федулова. У нас целая пачка его поздравительных открыток. Можно сравнить.
Федулов спрыгнул с перил на пол, вырвал у Ошеверова письмо и впился в него глазами. Вид, конечно, у него в этот момент был еще тот — застиранные рейтузы, угластые коленки, похожие на двух общипанных цыплят, громадные резиновые сапоги на босу ногу, а поверх женской кофточки — пересохший плащ, который оглушительно грохотал при каждом движении.
— Смотри, Наташенька! — закричал Федулов. — Смотри! Ты видишь?!
— Что, Вова? Что?
— Ты видишь этот почерк? Он похож на мой?
— Не знаю...
— Это мой почерк! Но писал не я!
— А так бывает? — спросил Шихин.
— Все бывает! Понял?! Все бывает!
Грохоча плащом и шлепая пустоватыми сапогами, Федулов подбежал к самой лампочке и, отведя письмо на вытянутые руки, принялся читать, перебирая губами, будто пробовал какое-то диковинное блюдо. Наконец, узнав это блюдо, уверившись, что оно отравлено, он сплюнул и закричал. Слов не было, просто Федулов исторг крик, который можно было назвать торжествующим, а если допустить, что в ночном саду прятались федуловские сообщники, то можно сказать, что он издал боевой клич, призывающий обнажить ножи, взвести курки и...
— Я вспомнил! — И Федулов принялся размахивать листком бумаги, будто стоял на необитаемом острове и привлекал внимание проходящего мимо корабля. Или, к примеру, с балкона размахивал белым носовым платком, давая понять артиллеристам, что стрелять в него не следует, он сдается.
— Что ты вспомнил, Вова? — заботливо спросил Ошеверов.
— Это писал я!
— Но там написано про «Хеопс»? — напомнил Шихин. — А ты сказал, что никогда про «Хеопс» не слыхал!
— Я лгал! Лгал во спасение! Я часто лгу, вы это знаете! Но если вы решили, что нашли доносчика, то глубоко ошибаетесь, уважаемые! — Федулов остановился посредине террасы и, ощерившись громадными своими редковатыми зубами, угрожающе помахал из стороны в сторону указательным пальцем.
— Ему плохо, — проговорила Валя.
— Мне плохо? Не-е-ет! Но кое-кому сейчас в самом деле может стать плохо!
Ошеверов молча налил в стакан вина и поднес Федулову.
— Выпей. И все пройдет. И мы продолжим наши игры.
— Да? Ну хорошо... — Федулов, не отрываясь, выпил весь стакан, вытер голой рукой губы, причем не столько вытер, сколько размазал, так что его красные губы вытянулись от уха до уха — не то улыбка у него такая, не то жизнь ему рот разодрала, не то скоморохом вырядился. Наверно, всего понемножку. И получился Федулов.
— Ты что-то говорил о лжи во спасение? — напомнил Игореша.
— А разве люди лгут еще для чего-то? Только для спасения собственной шкуры. Тебе может нравиться моя шкура, может не нравиться, но у меня нет другой, я не могу жить без этой и делаю все, чтобы ее спасти. А ты ведешь себя иначе? Кто ведет себя иначе?
— Ну так и береги свою шкуру! — выкрикнул, не сдержавшись Монастырский. — Зачем же чужую дырявить?
— А кто дырявит? Кто? Чью шкуру я продырявил?! Давайте разберемся!
— Давайте, — согласился Ошеверов. — Это письмо написал ты?
— Я! Ну и что?! Мало ли каких слов я написал в туалетах, на заборах, выцарапал на партах в школе или палочкой на песке?! А ты можешь осознать своими мозгами, сколько я всего передумал в своей жизни? Может, я о разных пакостях, может, о голых бабах думал! Может, я себя вместе с ними воображал! Ну и что? Может, я в уме сталинский китель примерял, а он вонючим оказался?
— Ни фига не понимаю! — Ошеверов беспомощно оглянулся.
— Что-то уже просматривается, вот-вот просвет наступит, — заметил Шихин. — Валяй, Вова.
— Я уже все вывалил! Писал? Да, писал! Но желания напакостить Митьке не было. Шутка. Ясно?! Это была шутка. Для внутреннего пользования. Письмо я никуда не отправлял и никому о нем не говорил. О нем не знает даже моя родная баба. Можете у нее спросить. Шутка глупа? Согласен. Безнравственна? Не возражаю. Преступна? И опять ваша правда. Потому я и остановил себя на полпути. Сообразил — не со всеми нашими учреждениями подобные шутки позволительны. Да! И мне плевать, кто и что по этому поводу подумает! Я чист. И перед Митькой, и перед вами всеми. В чем была моя шутка? Скажу. Вот, дескать, напишу письмо, якобы кляуза, якобы донос и анонимка, якобы чья-то злая пакость... Якобы! А потом схватил себя за руку. Сказал себе — стоп. Что-то ты, Вова, не в ту степь!
— И что сделал с письмом? — спросил Вовушка.
— Сунул в стол и забыл.
— Глупо. Следы надо уничтожать. Заготовки, черновики любой анонимки сжигать, клей, бумагу — все. А писать анонимки нужно в резиновых перчатках. А перчатки после этого уничтожить. И конверт на почте лучше покупать в перчатках и, упаси вас Боже! — Вовушка в ужасе схватился за голову, — упаси вас Боже, заклеить конверт, смочив собственной слюной! По слюне можно узнать, кто слюнявил конверт перед отправкой. Это хуже, чем отпечатки пальцев. Надо же! Сунул в стол и забыл. Да его кто угодно оттуда возьмет, отправит, и тебе отвечать, охламону поганому!
— Так оно и было! — вскричал Федулов в восторге. — Ребята, все так и было! — В резиновых сапогах, напоминающих жестяные ведра, Федулов метался по террасе, каждому стараясь заглянуть в глаза, чтобы убедиться в том, что ему верят, что он понят и прощен. Твердый плащ на нем скрежетал, а Федулов бился в нем, как птица в клетке.
* * *
Остановимся ненадолго, переведем дух.
Пусть Федулов взывает к милости своих друзей, к высшим силам, к великодушию Автора — пусть. У Автора свои проблемы. И поделиться с ними просто необходимо, чтобы попять дальнейшие события, которые могут оказаться вообще непредсказуемыми. Но разве все происходящее вокруг единственно возможно? Нет, ребята. Мы частенько не согласны с событиями, пытаемся их подправить в сторону здравости, а изверившись, в порыве отчаяния можем даже ткнуться в суд, хотя знаем, что еще больше разочаруемся в сомнительных наших святынях. Суд — это не то место, которое внушает уверенность в победе добра и справедливости, Автор говорит об этом со всей ответственностью. Бывало, он привлекался по семи уголовным делам одновременно — за оскорбление чести и достоинства добропорядочных граждан. Автор отбивался, попадал в автокатастрофы, месяцами выкарабкивался, а когда почти ползком возвращался домой, на столе его ожидали повестки, штрафы за неявку, требования объяснений. Его опять тащили в суд и настойчиво допытывались, с какой злоумышленной целью он оговорил того, другого, третьего, а Автор безуспешно доказывал, что эти вроде бы хорошие люди на самом деле бандиты, взяточники, корыстолюбцы...
Ну да ладно... К моменту написания этих строк ему удалось избавиться от двух истцов, осталось четыре. Авось к моменту окончания рукописи он вообще окажется чистым перед правосудием.
Сейчас другое его тревожит и не дает насладиться зимним Одинцовом — пять градусов мороза, мягкий снег, мимо окон через пустырь идут румяные лыжники и лыжницы в разноцветных шапочках, весело смеются, улавливая своими юными чувствами только радостное и приятное в этом мире. А Автор издерган и раздражен. Им же вызванные из небытия герои перестали подчиняться и говорить то, что им положено, принялись выкидывать коленца, одно другого неожиданнее для Автора, который столько сил положил, пытаясь состыковать их слова, поступки, судьбы.
Давно остались позади первые страницы, когда Автор пребывал в счастливом заблуждении, веря в то, что все ему известно о своих героях, что будут они слушаться его или хотя бы прислушиваться к нему. Ничего подобного. Говорят, с классиками происходило нечто похожее, но это их проблемы, а как мне вылезать из положения, которое сложилось за сто страниц до конца?
Сначала Игореша Ююкин. Не пожелал быть подлецом, и его можно понять. В самый неподходящий момент выскользнул из лап Ошеверова, хотя это и не предусматривалось. Выскользнул. Автор явно недооценил его изворотливость, а может, все проще — Ююкин не столь плох, как подумалось о нем вначале? Значит, оплошал Автор, значит, именно он нравственно испорчен и озлоблен? Имеет ли он тогда право судить о своих героях столь уверенно? Не окажется ли, что все они на самом деле совершенно иные — милые, простые люди, с чувством собственного достоинства, порядочности, чести? А все остальное — авторская клевета, за которую ему рано или поздно придется ответить перед судом... Тогда его привлекут уже не по шести делам, этих дел будет полтора десятка, и народный судья Свердловского района Москвы Ирина Анисимовна Троицкая уже ничего не сможет сделать для своего постоянного клиента?
Ну, хорошо, допустим, Ююкину удалось в последний момент вывернуться из железных авторских объятий, которые при ближайшем рассмотрении оказались не такими уж и железными, удалось уйти из-под прицела тяжелого ружья с граненым стволом, который уже поглаживал Ошеверов мясистой свой ладонью, кипя гневом праведным и неумолимым. Допустим. Но тогда под подозрением оказывается самый глупый из героев, дурной и непривлекательный — в женских рейтузах, резиновых сапогах, в грохочущем плаще, который напялил на него Автор в порыве куражливой безнаказанности.
