Ну, хорошо, допустим, Ююкину удалось в последний момент вывернуться из железных авторских объятий, которые при ближайшем рассмотрении оказались не такими уж и железными, удалось уйти из-под прицела тяжелого ружья с граненым стволом, который уже поглаживал Ошеверов мясистой свой ладонью, кипя гневом праведным и неумолимым. Допустим. Но тогда под подозрением оказывается самый глупый из героев, дурной и непривлекательный — в женских рейтузах, резиновых сапогах, в грохочущем плаще, который напялил на него Автор в порыве куражливой безнаказанности.
Так что же, Федулов действительно дурак?
Как бы не так!
Чтобы при его скромных мужских достоинствах затащить в укромный чердачный уголок юную красавицу Марселу и попытаться совершить с нею нечто греховное... Нет, для этого нужны и кое-какой ум, и напористость, и готовность рискнуть, и жизненные силы. Или хотя бы ясные воспоминания обо всем этом. А воспоминание — это уже почти наличие. Что остается нам, кроме воспоминаний? — вопрошали древние. Как это что?! А сами воспоминания вас не устраивают! Разве не прут сейчас валом такие воспоминания, что страна корежится, поеживается и местами вроде даже перерождается, не знаю, правда, в какую сторону... То же и с Федуловым. Дурак-дурак, а ведь, похоже, выкрутится. Если он воспринял обвинение с таким гневом, пылом, жаром, если так охотно и даже вызывающе признал свой почерк на доносе — выкрутится. Значит, есть у него козырь, значит, доносчик все-таки не он. Кто же?
Честно признаюсь — когда вывернулся Игореша Ююкин, когда, похоже, Федулов вот-вот уйдет от подозрений, отгавкается, отбрешется — понятия не имею, кто послал анонимку, кто доносчик на этой террасе, озаряемой ночной грозой. А ведь вчерне уж было набросано, прокручено, обещание дано — будет стрельба в предрассветном тумане, собаки одинцовские завоют от ужаса, электричка сорвется с места и умчится в сторону Голицына, забыв захлопнуть двери, и будет из ее распахнутых дверей звучать казенный механический голос, призывающий уступать места инвалидам, и пожилым, и убогим, и сонливым, и будет этот голос грохотать на железнодорожных переездах, в туманных соснах, у замерших лесных озер...
* * *
А вот будет ли стрельба?
— Аристарх, спасай! Герои взбунтовались!
— Спокойно, Витя. Никто не взбунтовался. Они просто хотят знать истинного доносчика, а не того, кого ты им подсунешь. Уж коли нынче начальство себе выбирают, пусть и герои выберут самого подлого... Привыкай к демократии, Автор, привыкай к гласности.
— Думаешь, стоит?
— Сам же сказал, что даже воспоминания могут оказаться большой силой. В том числе и воспоминания о демократии.
— Ты хочешь сказать...
— Работай. Торопись, пока дело не дошло до воспоминаний. У тебя Федулов уже полчаса мечется но террасе, не в силах произнести ни звука. Дай ему слово — пусть выскажется.
— Но ведь вывернется!
— И пусть. Чего ты испугался? Вывернется — значит, невиновен.
— Хорошо. Федулов! Тебе слово!
* * *
— Конверт! — вскричал Федулов и замер посередине террасы, уперев левый кулак в бок, а указательный палец правой руки выбросив далеко вперед, по направлению к письму. — Конверт! — повторил Федулов, будто одно это слово должно было все объяснить и поставить на свои места.
— Что конверт? — растерянно переспросил Ошеверов.
— А то конверт! — уже с капризностью произнес Федулов, словно бы делая усилие, заставляя себя общаться с людьми столь слабоумными. — На конверте, между прочим, написан адрес. Там написан адрес? — спросил он, изогнувшись телом таким образом, чтобы самим его очертаниям придать снисхождение.
— Ну? Написан... И что? — заорал Ошеверов. — Что с того, что он написан?!
— Какой адрес? Куда?
— Куда надо! В то самое заведение!
— Там все указано? — Федулов выгнул тощеватую грудь, голову вскинул так, что на Ошеверова приходилось смотреть прищурившись, сквозь трепетные веки, а лицо его при этом сделалось надменным и высокородным. — Улица? Город? Номер дома?
— Все указано! Все! Ну и что? — уже с угрозой заорал Ошеверов. — Что из этого следует?
— Почерк! — торжествующе выкрикнул Федулов, вскидывая указательный палец вверх, к лампочке. Так кричат акробаты, заканчивая смертельный номер в цирке. Или фехтовальщики, делая, по их мнению, невероятный выпад. Иногда вот так же вскрикивают фокусники, выхватывая петуха из штанов или крысу из шляпы, сами потрясенные происшедшим.
Ошеверов молча подошел к Федулову, взял за плечи, встряхнул так, что голова его дернулась на шее, как надломленная. И все снова увидели перед собой Федулова.
— Слушаю! — сказал Ошеверов, убедившись, что тот пришел в себя и в состоянии произносить слова.
— Посмотри на конверт... Отсылал письмо тот, кто писал адрес. Тоже еще, рад что здоровый, — Федулов повертел головой, устанавливая позвонки на место. В шее у него что-то потрескивало, голова поворачивалась рывками, но вскоре рывки стали меньше, треск стих, Федулов успокоился и даже нашел для головы место горделивое и оскорбленное.
Каждый при желании и для своей головы может найти такое место, только тут не воспользуешься чужим опытом, нужно поискать свою позу, свой наклон головы, взгляд. Поймайте все это, совместите и, пожалуйста, — будет у вас и оскорбленность, и светское пренебрежение, и даже кой-какою превосходства добьетесь. Только вот зачем вам это? Почти наверняка можно сказать, что куда чаще понадобится выражение скорбное, поза покорная, взгляд смущенно-податливый, чтоб, не дай Бог, не заподозрили в вас гордыню и уважительное к себе отношение — тогда-то и посыплются испытания. Так что гордость прячьте. Смешливость и смышленость тоже придется подавить. Позволительна признательная улыбка, себя выставляйте глупее и несчастнее, взор потупляйте, под мышками чешите, в носу ковыряйте, носком туфли землю царапайте — это самое надежное. И будут пособия, дачный участок выделят, ребенка в детский сад запишут, в очередь на квартиру поставят — глядишь, к концу тысячелетия и получите. Хотя мы-то с вами прекрасно знаем, что не быть тому, но ведь главное — надежда. И засыпая, уже одной ногою в сладком сне, вы сможете вообразить, как сбудется обещанное, свершится задуманное, воздастся заслуженное...
Но надо предупредить доверчивого читателя — не сбудется, не свершится, не воздастся. Что делать, такое у Автора сегодня настроение. Исполком отказал в квартире, в детском садике пригрозили дите отчислить, в Союзе писателей из кабинетов слышны зычные лживые голоса, опять повестка в суд — тетя из Анапы никак не успокоится, честь ее, видите ли, воровская порушена...
Ну да ладно, тут бы с Федуловым разобраться.
— Говори, Федулов, слушаем тебя!
— Я все сказал! Письмо писал я, шутки ради. Но сперли его у меня и отправили куда надо. А кто у нас по столам шастает, кто все интересуется нашими мыслями да боится, чтоб не продались мы да про благо народное не забыли... Это мы знаем. Посмотрите на конверт! Чей почерк? Ну?! Смотрите! Сличайте! Открытки к праздникам получаете, догадаться не трудно! — Федулов подпрыгнул и сел на перила. Резиновые сапоги остались стоять на полу, федуловские ступни тонули в голенищах, от чего ноги его казались необыкновенно длинными и тощими, а покрасневшие коленки, как никогда, напоминали угластые куриные тушки венгерского производства.
Васька-стукач деловито внес на террасу чайник с кипятком, смахнул со стола крошки и, возвращаясь на кухню, мимоходом бросил взгляд на конверт, который беспомощной бабочкой трепыхался в сильных пальцах Ошеверова.
— Адуевский почерк, — сказал он вроде про себя и, не останавливаясь, пошел дальше своей дорогой, возиться по хозяйству, помогать Вале угощать гостей. — Мелкий, но с гонором почерк, — донеслось уже из сеней, — весь в хозяина.
Мощно скрипнув пружинами Шаманьего дивана, Адуев поднялся, шагнул к Ошеверову, вырвал у него из рук конверт и искоса, чтоб не подумали, что он придает слишком уж большое значение брошенному обвинению, взглянул на адрес.
— Похож, — сказал Адуев и подошел ближе к лампочке. Еще раз всмотрелся в почерк, исподлобья глянул на замерших в ожидании друзей, вернул конверт Ошеверову. — Похож, — сказал он, уже сидя на диване.
— Сильно похож? — спросил Ошеверов сочувственно.
— В самый раз.
— А как понимать?
— Вот так и понимай. Голова есть — соображай.
— Вот и соображаю! — обиженно крикнул Ошеверов. — Васька сказал, что почерк на конверте твой, да ты и сам не отрицаешь... Что же тут соображать?
— Подожди! Дай подумать.
— Думай, Ваня, думай, — обронил Шихин.
— Я думаю не над тем, как выкрутиться, — тяжело сказал Адуев. — Как это могло получиться?
— Значит, на конверте твой почерк? — уточнил Ююкин.
— Мой.
— Это уже кое-что, — пробормотал Васька-стукач, появляясь с чашками. Васька обладал способностью сразу включаться в разговор, попадая к его середине, а то и к концу. Казалось, он слышал все до единого слова, еще приближаясь к Одинцову на электричке или подлетая к Внукову на самолете. — Это уже кое-что, — повторил он, скрываясь в сенях.
