— Украшаешь свою любимую стенку изображением Великого? — Раздался хрипловатый голос у Эржебет над ухом и сильные руки обвили талию.
— О да, я ведь прекрасен, как германский бог! Признайся, ты ведь без ума от моей неземной красоты, женщина!
— Дурень, — произнесла Эржебет таким тоном, каким обычно женщины произносят «милый».
Она откинулась назад, прижалась спиной к широкой груди Гилберта, он уткнулся носом в ее шею, опаляя кожу горячим дыханием. Они стояли так, смотрели на стену памяти, и Эржебет невольно вспомнила тот роковой день в 47-м году, когда было объявлено о ликвидации Пруссии. Тогда она решила, что все кончено. Вот он, способ уничтожить страну! Так страшно за более чем тысячелетнюю историю ей еще никогда не было. Она думала, что потеряет Гилберта навсегда и остро ощутила, как же недолго они были вместе. По-настоящему вместе, без недомолвок и вранья. Всего лишь чуть меньше тридцати лет, с окончания Первой Мировой. Так долго для людей и так мало для стран…
Стоящий рядом с Эржебет Гилберт при виде старых фото подумал о том же. О смерти, которая впервые встала перед ним в полный рост. Он до сих пор не мог понять, почему выжил тогда. Ведь его страна перестала существовать, официально он был стерт с лица Европы навсегда.
Гилберт все больше верил в то, что тогда его удержала в мире живых лишь любовь к Эржебет. Чувства, что были сильнее воли людей, стали надежной цепью, которую не удалось разорвать никаким документам, приказам и распоряжениям. Нарушая все известные законы, Гилберт остался. Чтобы быть рядом с ней.
Потом вмешалась судьба или богиня войны просто напоследок послала своему любимцу прощальный подарок. Гилберт остался на карте Европы, превратившись в «товарища ГДР», и, хотя он, как и многие другие ненавидел зависеть от милости Ивана, в те годы был по-своему счастлив. Ведь они с Эржебет были вместе, поддерживали друг друга и могли сообща преодолеть все невзгоды.
Затем пала берлинская стена, Гилберт смог обнять брата после сорока лет разлуки. Германия снова стала единой и сильной.
С тех пор Гилберт большую часть времени жил с Эржебет в Будапеште, наведываясь в Берлин несколько раз в год. Людвиг научился отлично справляться с делами и сам, без помощи старшего брата, лишь следуя давней семейной традиции, он передал ему в управление военное министерство. Гилберту этого было вполне достаточно, в конце концов, он никогда не любил политику.
— Сам трясись над своим Евросоюзом, — небрежно бросил он тогда. — Я умываю руки. С этими придурками каши не сваришь. Сарацинской роже вообще надо пинка дать, а не пускать его людей к нам!
В Будапеште же была прекрасная весна, полная запах цветов и свежести. Гилберту и Эржебет было хорошо вдвоем. Так спокойно, как никогда за всю их бурную, полную тревог жизнь.
Гилберт сильнее стиснул ее талию — он так боялся ее потерять.
— Я люблю тебя, — едва слышно прошептал он ей в плечо.
Банальные слова, истрепанные множеством произношений как поношенные ботинки. Но, тем не менее, их нужно говорить, потому что в устах дорогого человека они всегда звучат по-особенному.
Эржебет чуть развернула голову, поцеловала Гилберта в щеку.
— Я тоже люблю тебя, Гил…
Бонус 2. Твое тепло
Мягкие хлопья снега медленно падали вниз, укрывая землю тяжелым саваном. Белым-белым, девственно-чистым. Небо словно хотело стеснительно прикрыть ту грязь, что принес сегодня в мир человек: разрушенные здания, искореженную технику и трупы — все надежно спрятал снег. Но старания природы были напрасны, ведь завтра неуемные люди начнут все сначала…
Эржебет брела по улице, едва ли не по колено утопая в высоких сугробах. Плечо оттягивала винтовка, сейчас казавшаяся особенно тяжелой, а ноги едва передвигались от навалившейся усталости. Сегодняшний бой вымотал Эржебет и ее солдат, не принеся никаких результатов. Только позволив смерти вдоволь попировать. Эржебет проводила погибших товарищей в последний путь, как мать-страна отдала последнюю дань уважения своим павшим сыновьям. Но она не плакала. Слез не было. Не было вообще ничего: ни горя, ни сожаления, ни чувства вины. В душе зияла гулкая пустота, которую заполнял лишь холод, проникая туда прямиком из суровой русской зимы. Сердце стискивали ледяные тиски, чувства завяли, как цветы, не вынесшие морозов. Хотелось просто лечь на снег, позволить ему укутать себя пушистым покрывалом и закрыть глаза, чтобы больше не видеть ужасов войны. Пожалуй, Эржебет бы поддалась этому искушению, но ее удерживал тот, к кому она с таким упорством пробиралась через сугробы. Тот единственный, кто мог растопить лед и вернуть жизнь ее омертвевшим чувствам.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Но по мере приближения к кварталу, где расселились высшие офицеры, Эржебет ощущала растущую тревогу. Слишком свежи еще были воспоминания о застывших навсегда лицах ее солдат. А что, если…
«Нет, нет, с ним все в порядке. Случись что, мне сообщили бы первой», — успокаивала она себя.
С Гилбертом, любимцем богини войны, ничего не могло случиться.
Но все же, добравшись, наконец, до нужного дома, Эржебет почувствовала, как схлынула волна беспокойства и радостно затрепетало сердце при виде горящего на первом этаже окошка. Значит, Гилберт уже там, в их маленькой комнате. Он ждет ее. Эта мысль прибавила сил, усталость отступила, и Эржебет устремилась на свет окна, ставший для нее путеводной звездой.
Она взлетела по ступеням, распахнула ведущую в комнату дверь… Гилберт сидел за столом и, уставившись в одну точку, нервно отстукивал ногой какой-то ритм. Услышав скрип ржавых петель, он резко вскинул голову и пару мгновений просто смотрел на застывшую на пороге Эржебет. Винтовочный ремень скользнул с ее плеча, оружие с глухим стуком упало на пол и это словно послужило сигналом.
Гилберт вскочил, опрокинул стул, и, в два шага преодолев разделявшее их расстояние, заключил Эржебет в объятия. Она спрятала лицо у него на груди и с наслаждением вдохнула его запах, такой привычный и родной. Дешевый армейский табак, порох и что-то еще, неуловимое, какая-то терпко-сладкая нотка, которую про себя она называла просто — запах Гилберта.
— Как ты? — тихо спросил он, приглаживая выбившиеся из-под шапки медно-рыжие кудри.
— Я-то нормально, но мои ребята…
Голос Эржебет дрогнул, и Гилберт сильнее стиснул ее в объятиях, пытаясь вобрать в себя ее боль и сжечь в своем внутреннем пламени. Она с наслаждением окунулась в тепло его рук.
Через несколько минут она чуть отстранилась и провела рукой по его щеке, кончики окоченевших пальцев приятно покалывало там, где ее холодная кожа касалась его.
— Ты такой горячий… Как печка, — шепнула Эржебет, улыбаясь светло и немного по-детски. — Как тебе это удается?
Гилберт хрипловато рассмеялся.
— Это все жар моей Великой души!
Эржебет тихонько хихикнула, а он вдруг осторожно дыхнул на ее пальцы.
— Зато ты совсем ледяная…
— В России ужасные зимы… Я так мерзну…
— Ничего, я мигом тебя отогрею!
И он накрыл ее потрескавшиеся губы своими…
На жесткой походной койке они любили друг друга так неистово и жадно, словно в последний раз. Хотя так оно и было, ведь на войне никто не знает, что принесет ему завтрашний день.
Эржебет всегда удивлялась, как грубоватый Гилберт может быть одновременно настолько нежным. И ощущала окрашенное чувством собственничества наслаждение от того, что таким он становился только рядом с ней. Она сладко постанывала, отдаваясь его ласкам, и с каждым прикосновением, с каждым поцелуем таял сковывавший ее лед, а звенящая пустота в душе заполнялась чувствами.
И она исступленно целовала его в ответ, скользила губами по груди и плечам, нежно гладила широкую спину, покрытую шрамами, старыми и совсем свежими. Ведь, каким бы сильным Гилберт не казался, ему тоже нужно было тепло. Ее тепло…
Утомившись, они заснули. Эржебет, свернувшись калачиком, прильнула к Гилберту, а он обнял ее так крепко, словно боялся потерять.
