За окном угрожающе завывала пурга, хищно скреблась в стекла. Но у нее никогда не хватило бы сил, чтобы погасить то тепло, что разделяли сейчас двое, мирно спящие под одним одеялом.
Бонус 3. 1956
Ненависть. Она не могла понять, откуда в них взялось столько всепоглощающей, ослепляющей ненависти. Ведь они все были одной крови. Плотью от плоти венгерской земли. Ее сыновьями и дочерьми. Так почему же… Почему?! Почему они так рвались убивать друг друга? Смаковали страдания жертв, придумывали все новые и новые изощренные способы пыток?
— Сдохни, проклятый коммунист! Сдохни тварь! Вали к своим русским дружкам!
— Так тебе, капиталистическая мразь! Продажные западные шавки!
Их злоба разрывала ее на части, выворачивала наизнанку. И в ее ладони тоже вонзались заостренные гвозди. Ее кожа также плавилась от серной кислоты. Она заходилась в крике. Просила их остановиться, опомниться, прекратить это безумие. Но они не слышали ее. И гусеницы советских танков сминали их кости. И их окоченевшие трупы висели на деревьях. И она раскачивалась там вместе с ними. И карканье воронья было для них похоронным маршем.
Смерть и кровь. Кругом лишь смерть и кровь!
***
Эржебет забилась в угол, сжалась в комок, ее сейчас казавшееся таким хрупким тело била крупная дрожь. Она то стонала, то вдруг начинала кричать, плакать и молить о пощаде.
У Гилберта при взгляде на нее сжималось сердце, в него вонзались тысячи игл, он словно мучился вместе с ней.
Он прекрасно понимал, что происходит сейчас с Эржебет. Они все прошли через это: ад гражданской войны, когда твой народ сходит с ума, люди превращаются в зверей, режут друг друга с самозабвенным наслаждением. И каждая смерть отдается в тебе. Потому что ты страна. А они — твои дети. Непутевые, глупые, озлобленные, но все равно любимые.
Да, за столетия существования они не раз испытывали такое, но от осознания, что все уже было, новая кровавая вакханалия не становилась легче. К такому нельзя было привыкнуть.
Эржебет снова закричала. Тонкий, протяжный плач раненой птицы…
Гилберт проклял самыми ужасными проклятиями всех политиков, всех революционеров и мятежников, которые причиняют ей столько боли.
Ему так хотелось помочь ей, обнять, прижать к груди, согреть и передать хотя бы частичку той силы, что было у него в избытке. Чтобы она выстояла, чтобы она справилась, чтобы смогла пережить этот кошмар. Чтобы она поняла, что не одинока. Но их разделяла решетка тюремной камеры, Гилберту оставалось лишь судорожно стискивать холодные прутья, наблюдая, как его Лизхен замкнулась в мире своего страдания.
— Надо же, ты все еще здесь, тевтон. Каждый день сюда приходишь… Не ожидал от тебя такой преданности своей женщине. Я даже начинаю тебя уважать, — раздался за спиной обманчиво мягкий голос.
Гилберт стремительно обернулся и увидел шагающего к нему по коридору Ивана. За ним неизменной тенью следовала Наталья.
— Не восхищайся этой белобрысой гнидой, Ванюша, — прошипела она. — Он этого не заслуживает. Просто арийский кобель прибежал к своей арийской шлюшке…
Наталья бросила взгляд на скорчившуюся в камере Эржебет, злорадно ухмыльнулась.
— Так этой сучке и надо. Пусть помучается…
Гилберту очень захотелось ее ударить, превратить ее красивое кукольное личико в кровавое месиво. Но между ними стоял Иван, который в сорок пятом весьма внятно и четко объяснил немцам, что бывает с теми, кто обижает его любимых сестренок. Поэтому Гилберт лишь сжал кулаки в бессильной ярости.
— Отпусти ее, Брагинский, — глухо произнес он. — Ей же и так плохо…
— Не могу. — Иван развел руками. — Она подняла восстание и теперь должна понести наказание. Все честно. Если бунтуешь — готовься к расплате.
— Да она и так уже достаточно наказана! — взревел Гилберт.
Но в ответ получил лишь ничего не выражающую улыбку.
— Ты можешь к ней присоединиться. — Наталья вдруг оскалилась. — Давай, раздели со своей Прекрасной Дамой заточение, рыцарь хренов.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
И она издевательски рассмеялась.
Гилберт хмуро взглянул на нее, на все так же улыбающегося Ивана. Затем гордо расправил плечи, вскинул подбородок.
— Открывайте дверь, — произнес он таким тоном, каким отдал бы приказ слугам.
***
Боль, боль, столько боли. Невыносимо. Ужасно. Бесконечно… Она умирала и возрождалась, чтобы снова оказаться в Преисподней. Но постепенно она начала ощущать что-то еще. Что-то теплое и родное появилось в мире ее мучений… Чьи-то прикосновения. Ласковые, нежные. Словно мягкая вода скользила по ее незаживающим ранам, смывала кровь, уносила прочь боль. Сквозь стоны и мольбы о пощаде, сквозь безумные злобные вопли проник другой звук. Низкий, хрипловатый голос. Он что-то говорил, она не могла разобрать слов, но ей становилось легче, когда она слушала его… А затем он запел. Не попадая в такт, сбиваясь с ритма, но почему-то его незатейливая песня успокаивала. Несла мир ее истерзанному существу. Голос обволакивал ее, укутывал в мягкое одеяло, защищал от обжигающих волн ненависти. И постепенно он погрузил ее в спасительную черноту, где не было страданий и смерти. Только покой.
***
Гилберт усадил совершенно не воспринимающую окружающее Эржебет себе на колени, осторожно обнял. Он баюкал ее на руках, как ребенка, гладил спутавшиеся волосы, нашептывал ласковые слова. Она вцепилась в его рубашку, точно утопающий в плот, доверчиво прильнула к нему. Ее тело сотрясалось от рыданий, а он все старался ее успокоить.
Гилберт сам не понял, что толкнуло его начать петь ей старую немецкую колыбельную. У него ведь совсем не было слуха, его вокальные данные годились разве что для шумных попоек и пошлых частушек. Но сейчас простая песенка показалась самой нужной и правильной.
«Спи, Лизхен… Спи… А когда проснешься, забудь все горести…»
Эржебет постепенно затихла, перестала дрожать, ее дыхание стало размеренным и ровным. Гилберт замолчал, заглянул в ее мокрое от слез лицо, осторожно провел кончиками пальцев по щеке, смахивая хрустальную влагу. Эржебет вдруг улыбнулась во сне.
— Спасибо, Гил, — раздался ее тихий, едва различимый шепот.
***
Иван ушел сразу же, как запер за Гилбертом дверь камеры, но Наталья осталась. Ей хотелось еще поглумиться над бывшими врагами, которых она так и не простила, как бы ее не уговаривал брат, какие бы речи не произносил о дружбе народов и единстве всех в большом советском доме.
«Ненавижу вас, фашистская сволочь…»
Но сейчас, когда Наталья, спрятавшись в тени коридора, наблюдала за парой за решеткой, все яростные слова вдруг куда-то исчезли. Высокомерный, наглый, грубый Гилберт поющий колыбельную своим каркающим голосом, ставшим сейчас вкрадчивым и бархатистым. Бережно обнимающий рыжую стерву Эржебет, которую Наталья бы с удовольствием задушила. Ее тихое «спасибо», его улыбка, озаряющая жесткие черты… Такие трогательные. Так трепетно заботящиеся друг о друге. Совсем не ужасные фашисты… Наталья почувствовала, как к горлу подступает комок.
— Я все равно вас ненавижу, — дрогнувшим голосом произнесла она, словно пыталась убедить кого-то. — Ненавижу…
И, резко развернувшись, зашагала прочь по коридору, утирая тыльной стороной руки глаза, которые предательски защипало.
Бонус 4. Готовим вместе
Кастрюля весело булькала, шкворчала сковородка — вместе у них получалась забавная кулинарная симфония. Запев старую венгерскую песенку, Эржебет присоединила свой голос к их хору. Она всегда любила готовить: наполнявшие кухню запахи и звуки дарили приятное ощущение домашнего тепла, на душе становилось легко и спокойно…
Эржебет осторожно помешала лопаткой жарящуюся картошку.
«Ну вот, еще немного и можно подавать на стол», — довольно подумала она и вдруг ощутила, как сильные руки обвили ее талию, а кожу защекотало горячее дыхание.
