Ни с чем вернулись домой.
— Не надо мне, тятенька, и этой невесты: дому она не хозяйка и мужу не жена.
— Обесчестил ты нас, Василий. Стыдно нам будет и встречаться. Теперь, как сам знаешь, так и делай. Хоть холостым живи, хоть женись. Мы с тобой не поедем больше!
— Ну, так я сам пойду и выберу себе невесту.
Идет Василий по городу. Весь город обошел, нет ему по душе невесты. Дошел до неражинкой избушки. И видит, идет с ведром по воду, и такая красавица, что лучше и желать не надо.
Эта девица бедной вдовы была, Луша.
Он за ней следом. Она в неражинкую избушку, и он за ней.
Мать была дома.
— Бабушка, я пришел вашу дочку сватать.
— Что ты, Василий? Где же нашей дочке за вами быть! У нас нет ничего, а вы такой богатый.
— Ну, бабушка, что толковать. Полюбилась мне ваша дочка.
Помолились Богу и по рукам.
Вот старуха из избы вышла куда-то, а он опять и к Луше, как к тем своим невестам.
— Ты, — говорит, — все равно, что моя теперь! И все, что тем.
А она и слышать не хочет.
— Как хотите, возьмете или не возьмете, а пока не повенчаемся, того не будет.
И как он ни уговаривал, никак не мог уговорить.
Вернулся Василий домой.
— Вот, тятенька, я сегодня высватал себе невесту. Нашел! Будет она и дому хозяйка и мужу верная жена.
Благословили отец и мать. И поженились Василий и Луша.
2
Живет Василий со своей Лушей в любви и согласии.
Живут и лелеют. И никогда один без другого никуда не пойдет. И никогда бы не расстались друг с другом. А пришлось.
Поехал Василий в иные земли с товаром на кораблях. Распростился с женой и поехал. И так хорошо торговал, расторговал все товары.
А давал король пир и созвал на пир купцов и своих и приезжих. Пили, гуляли. Разгулялись и ну хвастать: кто богатством, кто мастерством. Только Василий сидит, помалкивает.
— А ты что, купец, ничем не хвастаешь?
— Да чем же мне хвастать? А похвастаюсь я моей верной женой. У меня жена Луша, ничем не возьмешь!
Этакий ловкенький тут и вызвался:
— Неправда! Я докажу.
Гости слышали и слова его утвердили и подписали.
— Если ты прав, — сказал король Василию, — верна твоя жена, большая награда тебе будет, а если не выйдет по-твоему, голову долой!
А тот ловкенький прямо с пира да на корабль.
Приезжает он в город и прямо в Васильев дом. И давай склонять Лушу. И деньги ей сулит большие и проходу ей не дает, места никакого. И ничем от него не отвяжешься.
И говорит ему Луша:
— Уж я спрошу, и как скажут люди, так и сделаю.
И рассказала свекору.
— Что, батюшка, посоветуешь?
— Что же! Не заметка у мужа положена. Что же, можно.
— Нет, вы не ладно судите! — и пошла к свекрови.
Рассказала свекрови.
— Ежели склоняет, — сказала свекровь, — так не заметка у мужа кладена. Можно.
Пошла к попу. Все ему рассказала.
— Не нарушай закона, — сказал ей батюшка, — деньги, что он сулит, это все прах, а твою верность, ее ничем не выведешь и не купишь.
Вернулась домой, а тот уж ждет.
— Ну, что сказали?
Она ему свое, а он свое.
Ночь подходит, скрыться некуда. Так и пристает. И нечем от него отговориться. Терпела, терпела, невмоготу стало.
— Дожидайте ночи, я приду! — и велела ему идти в свою спальню.
Он — в спальню, а она — на кухню к Ульяше. Любила ее Ульяша, как сестру родную, служила ей верно.
Со слезами стала Луша уговаривать Ульяшу:
— Оденься в мое платье, сходи к нему!
Не хотела Ульяша идти на такое: тихая была, как монашка, глаз не подымет. А согласилась: очень любила Лушу.
И нарядила ее Луша в свое платье: все сняла с себя и на нее надела, дала свой именной перстень.
И пошла Ульяша вместо Луши.
А тот к ней, и слова не сказал, нащупал только кольцо и давай снимать. А кольцо было туго. Бился он, бился, взял с пальцем и отрезал, да в карман себе. И еще схватил платок именной, на столике лежал. И больше ничего. Скорей в отправку. И след простыл.
Вернулась Ульяша на кухню, — только палец отрезан.
— Что же это значит? — ничего не могла понять Луша, — так долго приставал и только отрезал палец!
Наутро рассказала она свекору.
— Это не иначе, — сказал старик, — как сын наш в погибели. Не надо медлить, а ехать нам к нему. Должно, поспорено там чего-нибудь.
И в тот же день собрались и поехали: свекор-старик, Луша да Ульяша беспалая.
А тот ловкенький, как приехал домой, так прямо к королю.
Собрал король купцов, пригласил Василия.
— Ну, говорил ты, что никому твоей жены не склонить, а я вот докажу! — и показывает перстень именной и платок.
Все поверили.
Василий поверил.
И приписали его к смерти: завтра на плаху.
А к ночи прибыл в ту землю — в тот самый королевский город, где торговал Василий, старик-отец и с ним Луша и Ульяша, и остановились они на ночлег у одного-то тамошнего человека.
— Что у вас, дяденька, в городе деется? — спросил старик.
— А завтрашний день русский купец приписан к смерти. Надо идти смотреть. Похвалился своей женой, что никому не склонить ее, а один ловкач вызвался и доказал: принес королю именной перстень и платок. Завтра и будут вешать купца.
— А нам, дяденька, можно сходить посмотреть?
— Как же не можно, коли по городу отданы объявки: все должны идти смотреть.
* * *
Ночь там не долго спалось. Рано утром пошли они в собрание. Оставил старик Лушу с Ульяшей в прихожей, а сам вошел в комнаты, и видит, сидит сын весь-то чернехонький, черен от горя — сейчас смерть ему.
— Что у вас за собрание? — спросил старик.
— Да вот, — говорят, — купца надо вешать. Похвастался своей женой, что никто не склонит ее, а один и склонил.
— Где тот человек? Покажите-ка мне его сюда!
Трещов! — кричат, — Трещов, выходи!
— Пожалуйста, — просит старик, — приведите и тех из прихожей.
Привели Лушу и Ульяшу. Явился Трещов.
И рассказал старик все, как было: как нарядила Луша в свое платье Ульяшу и как Трещов палец у Ульяши отрезал.
Ульяша показала руку — пальца нет, отрезан. Вывернули карман у Трещова, где было кольцо положено, — карман в крови
И повеселел Василий.
И все повеселели.
И освободили его, прощенья просят.
А Трещова — на виселицу. Уж петлю накинули.
— Стойте! — остановил Василий: простил Трещова, — довольно и того человеку, что на шею ему петлю накинули!
И отпустили Трещова.
Василий получил от короля большую награду и сей час же в дорогу.
И дорогой, пока доехали до дому, много он спасибов сказал жене. А дома наградил Ульяшу и навсегда ее оставил при доме жить. И стали они жить да поживать.
Умница*
Деревня была большая, девок много, а на беседу не пускают. Без беседы молодому-то со стариками, что могила. Взяли девки да сами и выстроили избу у озера — свою, чистую просторную.
Ходят вечер, ходят другой, ходят третий.
И сначала-то будто и лучше, чем дома в одиночку, а потом показалось скучно: парней нет, — не то не знают, не то не хотят, ну, хоть бы какой зашел.
Вот и сидят вечером девки одни и песен не слышно.
— Хоть бы из озера кто пришел! — толкуют тихонько.
Скучно. От скуки и не такое затолкуешь.
— А пускай из озера, все равно! — крикнула Орина: люта девка, страсть.
И оживилась изба: из озера, так из озера, только бы гости.
А уж стучат.
Отворили дверь — парни. И такие все нарядные, при часах и в калошах. И сейчас за гармонью — завели игру.
И так стало весело, ну, в жизнь никогда так не было весело. была у Орины с собой на беседе сестренка Улька.
Сидела Улька на печке, носиком так сторожила, и, видно, заметила что-то.
— Нянька, — кличет, — иди сюда-то!
— Что тебе?
— А посмотри-ка, нянька, глаза-то какие?
Тут Орину ровно холодом обдало: глаза-то у парней и вправду непростые, через все лицо глазищи — и так и горят, а зубы — железо.
— Как бы уйти нам! — растерялась девка.
— Я запрошусь, ты выведи меня, так и уйдем, — шепчет Улька.
Этакая, ведь, умница, догадалась!
Отошла Орина от печки — страшно! — а парни так за ней, так за ней кольцом и кружат, в самую середку загнали: из всех, ведь, любей им Орина!
Тут слышно, Улька запросилась. Ну, Орина сейчас же к девчонке, сняла ее с печи. А парни-то загородили дорогу, не пускают.
— Да что вы, отпустите! Прищемите мне хоть сарафан дверью, никуда я не уйду! — уж на голос кричит Орина: страшно.
Согласились, выпустили, да не очень-то верят: прищемили ей подол в дверях: ну-ка, уйди, попробуй.
А она лямки с плеч, Ульку на плечи, да бежать.
Бежала, бежала, добежала до бани. И чует Орина, гонится один за ней, вот-вот настигнет. Она в баню. Стала, взмолилась к баннику:
