Потом я добрела до знаменитого рижского рынка в огромных ангарах, где раньше держали дирижабли, и с час бродила под высоченными, как небо, пузатыми стеклянными сводами, ощущая себя Ионой в чреве гигантского прозрачного кита, любуясь роскошью морских рядов, кипящих рыбьим серебром, и коралловой пупырчатой губкой щупалец, перламутром форели и розовой мякотью семги…
К вечеру я устала, но все-таки положила себе побывать на улице Алберт — в местном путеводителе было написано, что чуть ли не все дома в «югендштиле» спроектировал и построил на ней отец режиссера Эйзенштейна.
Я шла на улицу Алберт и по пути рассматривала витрины, — одно из скрываемых мною, любимых времяпровождений, — и почти сразу наткнулась на узкое высокое окно антикварной лавки. И, конечно, сразу вошла…
Я время чувствую через предметы, просто вижу несметное количество пальцев, прикасавшихся к какой-нибудь десертной ложке или настольной лампе. Никогда не ухожу из такого магазина, не купив, как говорит мой муж, «еще какой-нибудь ненужной дряни»… Возможно, в этом выражается моя, — дочери и внучки эвакуированных в Ташкент нищих, — тоска по родословной, по настоящему отцовскому дому, по семейным вещам, с которыми связана жизнь многих поколений родни…
Словом, я вошла и прилипла к прилавку и к полкам, долго топталась, просила дать подержать мне то одно, то другое, прислушивалась к тоненькой ниточке тепла, которая тянется из такой вещицы, и, наконец, купила две из них: десертную ложку в форме распустившегося лепестка и странную вилочку, замкнутую на концах, как решетка, — вероятно, ей предназначалось доставать какие-нибудь шпроты из банки… Прежде чем уплатить в кассу, я, сняв очки и приблизив глаза к предмету, пристально изучила все царапины, даты, клеймо. Тридцать третий год прошлого века… Догадываюсь — откуда попадают подобные вещи в подобные магазины. Фамильное добро не выносят обычно из дома… Вот только если оно достается из ограбленной квартиры соседей, угнанных в гетто, или расстрелянных в том лесу, где сегодня так упорно молчал Эфраим… Только когда они валяются по дому, слишком напоминая, — или уже ничего не напоминая — второму и третьему поколению…
Я уплатила, огляделась вокруг…
— Покажите вон ту шляпку, пожалуйста…
Девушка подала мне с полки маленькую черную — раковиной — шляпку с лоскутом вуали.
— Нет, мне такие не идут, — сказала я, — мне идут широкополые…
— А мне кажется, пойдет, — сказала она. — Почти такую же недавно купила одна известная дизайнер, просто для прикола… Вы примерьте, вот тут резинка…
Я надела шляпу — кажется, их называли «таблеткой», и сквозь вуаль взглянула на себя в зеркало. На противоположной стене за мной висела черная эсэсовская форма. Вероятно, их тоже кто-нибудь покупал для прикола…
И тут со мной это стряслось. Мгновенно и ясно и как-то рельефно я УВИДЕЛА в зеркале, как шляпку сбивает прикладом солдат с головы старой дамы в колонне, которую гонят улицей Адольфа Гитлера в рижское гетто… Я разглядела ворсинки на ее сером пальто с покатыми плечами и длинным регланом и успела увидеть, как далеко откатилась шляпа, и как наступил на вуалетку сапог…
Я вскрикнула, сорвала ее с головы и дрожащей рукой положила на прилавок…
— Н-нет… — сказала я, стараясь не глядеть на продавщицу. — Нет, мне не идет такой фасон… Даже для прикола…
Вышла из этой страшной лавки, пропитанной густым и прожженным прошлым, как курилка — сигаретным дымом, и — не слышала я сегодня предостережений! — после всего этого все же повлеклась на улицу Алберт, в надежде отвлечься…
И отвлеклась.
Завернув за угол и прочитав название улицы, убедившись, что дошла, я натолкнулась на бородатого человека с жестяным рупором, который, смерив меня взглядом, спросил деловито:
— Вам здесь пройти нужно? Ну, идите, пока еще можно… Он посторонился, и я ступила на щербатую мостовую прошлого века, выпирающую горбом в середине улицы и покатую к тротуарам… Поодаль стояла извозчичья пролетка, на облучке которой сидел и пощелкивал кнутом дядька в картузе… Я оцепенела, замедлила шаг, но остановиться не могла, ибо мимо обветшалых домов с великолепными фасадами в стиле модерн меня тащило, влекло, манило в сумерках мерцание длинных белых платьев на дамах, гуляющих по мостовой, и белых костюмов на двух господах… А на тротуаре стояли три гимназистки в коричневых платьях с оборочками, и над ними возвышалась дородная дама в точно такой шляпке с вуалью, которую я примеряла четверть часа назад в лавке старья… Прямо на меня шла торговка в белом фартуке с корзиной бубликов на голове, ее окликнул пожилой, в бакенбардах, господин с тростью… Пробежал мальчик в картузе, с пачкой газет «Въдомости» в руках, два религиозных еврея в традиционных одеждах шли с толстыми книгами под мышкой, углубленные в какую-то важную беседу…
Я шла мимо дома сэра Исайи Берлина с двумя лежащими сфинксами с лицами пожилых евреек, шла среди прекрасных призраков прошлого, мечтая, чтобы эта мистическая улица длилась и длилась в сумерках, шла и думала: — уничтоженный мир европейского еврейства, — вот, поистине, часть колен израилевых, потерянных невозвратимо в середине прошлого века…
— Внимание! — грохнул над моей головой жестяной голос. — Посторонних просим покинуть съемочную площадку!.. Всем приготовиться к дублю!..»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
глава тридцать четвертая. Песок нашей жизни…
Позвонила Марина и сказала безмятежно:
— Представляешь, в окно нашей кухни стреляли… Ну, не ахай. Не ахай! Ну, какая милиция, что ты! Это только ты преследуешь несчастных шизофреников… Так, какой-нибудь алкоголик шмальнул на спор из дома напротив. Или, может, привиделось ему чего… А Пушкин-то у нас как раз на кухне сидит, в кресле у окна. Серега говорит: уберите поэта, пока его не настигла пуля Дантеса…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мы договорились встретиться в нашем любимом армянском ресторане «Старый фаэтон». Обычно мы спускались в винный бар, который помещался в огромном, пыточного вида, сводчатом подвале. Армяне его почистили, украсили несколькими старыми колесами от бричек, поставили крепкие дубовые столы и стулья. Две мощные колонны подпирали высокие беленые своды.
Мы уговорились встретиться в четыре. Я пришла, разумеется, за полчаса до встречи, Марина, как обычно, должна была опоздать, неизвестно — на сколько.
— Я жду подругу, — сказала я молодому человеку в вышитой зеленой жилетке, — вы ее сразу узнаете. Войдет блондинка с лучезарной улыбкой и таким видом, точно любит вас всех, как родственников, но абсолютно не понимает — кто вы и зачем тут оказались. Сведите ее вниз, пожалуйста…
Я села за стол, укромно стоящий за колонной, заказала зеленый чай и закуску, которую брала тут всегда: она называлась «имнбалды», и вкусом полностью оправдывала свое название. И стала ждать Марину. Мы не виделись несколько недель, совершенно безумных недель моей жизни.
Наконец я услышала, как спускаются по лестнице вниз.
Из-за колонны показалась голова молодого армянина с выдающимся носом и зовущим взором пляжного ловца приключений. Он был в черном цилиндре. Помахав большой мягкой ладонью, Марининым голосом проговорил:
— Налей и мне, любезный Дельвиг…
— О, Господи! — сказала я. — Так вот он каков!..
Солнце русской поэзии, Александр Сергеевич Пушкин, был обут в мягкие ботиночки, элегантный сюртучок, черные брючки и приталенную белую рубашку с большим отложным воротником. Кроме того, на шее у него был повязан голубой платок, очень идущий смуглому оливковому лицу, сшитому из моих летних брюк.
— Возьми, подержи его! — сказала Марина.
Я взяла Пушкина на колени.
Он был совершенно живой, подвижный, теплый. Сидел на коленях у меня, как капризный ребенок, обнимая шею большими руками. Каждый палец, каждая фаланга, ногти — все было сработано самым тщательным и любовным образом. Это был очередной Маринин шедевр, венец творчества.
Мы усадили его на посудную тумбочку, рядом с нами. Он чуть улыбался широким ртом, был благожелателен, сердечно весел…
…Вообще, Марина не любила выносить свои чада в широкий мир. Вернее, разлюбила после той истории, когда был трагически потерян Никодим — небольшой, доверчиво обнаженный человек, сшитый ею с такой великой любовью, словно она вынашивала его девять месяцев, а потом в муках рожала. Никодим был светлой личностью, с прекрасным плоским лицом, с юной, едва поросшей нежными волосами грудью, с подробно вышитыми гениталиями, на кончике которых — изыск! — сверкала красная бисеринка… Вот Никодима-то Марина часто брала в свои странствования, он был уже бывалым путешественником и вообще, личностью знаменитой, действующим лицом многих концептуальных выставок Леонида Тишкова, персоналией международных каталогов…
