я сказала. А теперь вокруг один лишь белый снег, и он, одетый в черный плащ, молча идет рядом. Вот он заставляет меня пообещать, что я буду носить тот браслет, и его глаза полны печали и затаенной надежды; а сейчас он стоит под цветущим деревом османтуса, и его улыбка такая же теплая, как весеннее солнце. Письмо, нежно благоухающее лилиями…
Хотя четырнадцатый принц и не рассказал мне подробно о том, что тайком делал для меня восьмой принц, я все-таки не совсем идиотка. Когда я только-только оказалась во дворце, наставлявшая меня тетушка была очень добра ко мне, а приставленные ко мне евнухи и другие придворные дамы неназойливо заботились обо мне. Как я могла не догадаться? Боюсь, было еще очень много того, о чем я не знаю.
Если бы можно было выбирать, я бы лучше перешла в дом четвертого принца. Зная заранее, чем все закончится, я надеялась, что смогу отстраниться от всего. Люди обычно заботятся о себе любимых, и я не смогла бы без оглядки шагнуть к нему, зная о том, каким будет финал. Но за эти четыре года восьмой принц мало-помалу стал частью моей жизни, так же как этот браслет почти стал частью моей руки. Пусть даже я и возвела вокруг себя неприступные стены, они оказались бесполезны – день за днем вода по капле подтачивала их.
Всю ночь я провела без сна. Наутро с другой стороны ширмы раздался шорох – проснулась Юйтань. Приняв решение, я отбросила одеяло и тоже встала. Увидев меня, Юйтань потрясенно воскликнула:
– Сестрица, почему мне кажется, будто за одну ночь ты сильно исхудала?
Взглянув на себя в зеркало, я сказала с равнодушным смешком:
– Я плохо спала, наверное, из-за этого выгляжу изможденной, вот тебе и почудилось.
Я тщательно подвела брови, нанесла румяна и надела серьги. Даже румяна не помогли скрыть бледность лица, но глаза блестели особенно ярко, и казалось, что эти черные искрящиеся зрачки горят, как пара маленьких факелов. Кокетливо улыбнувшись лицу, смотревшему на меня из зеркала, я пробормотала:
– Можно или нет изменить ход истории – теперь будет зависеть от тебя.
Рано утром я отправилась на службу. Увидев меня, восьмой принц изумленно замер, я же, скользнув взглядом по его забинтованной правой руке, сосредоточилась на своей работе и подала чай императору Канси. Тот как раз слушал рассказ наследного принца о том, как восьмой принц получил ожог. Выслушав, Его Величество позволил восьмому принцу еще несколько дней не сопровождать его верхом и велел хорошо отдохнуть. Восьмой принц отвесил земной поклон и, поблагодарив императора за милость, отправился к себе отдыхать.
Когда я подавала чай наследному принцу, император Канси равнодушно поинтересовался:
– Схватили ли того конокрада вчера вечером? Или же упустили?
Я как раз стояла напротив наследного принца и видела, как его рука, которую он держал под столом, задрожала.
– Не схватили, – почтительно отозвался наследник престола. – Но, так как мы своевременно заметили его, он не успел ничего украсть.
– Монголы недовольны, – спокойно произнес император, пригубив чай. – Им сказали, что вор был одет в монгольское платье, но они перевернули весь лагерь вверх дном и никого не нашли.
Лицо наследного принца тут же приобрело чрезвычайно мрачное выражение. Он поспешно поднялся и проговорил:
– Ваш сын не обдумал собственные действия и поступил неосмотрительно. Прошу у царственного отца наказания.
Император Канси покосился на него и мягко пожурил:
– В следующий раз трижды подумай, прежде чем действовать.
Наследный принц согласно кивнул.
После завтрака император Канси вместе с наследником престола и министрами сели на коней и отбыли на охоту. Я смотрела им вслед, наблюдая, как их силуэты, отдаляясь, становятся все меньше и меньше. Лишь когда они исчезли за горизонтом, я наконец повернулась и пустилась в путь.
Подходя к шатру восьмого принца, я невольно замедлила шаг. Я уже приняла решение, но, когда настало время действовать, мое сердце оказалось не готово смириться. Я вновь вспомнила о том, что все эти четыре года он потихоньку помогал мне чем мог, тратя на это уйму сил, и ноги сами принесли меня к его шатру.
Откинув полог, я вошла внутрь. Восьмой принц завтракал, и Ли Фу ему прислуживал – кормил его, так как принц не мог пользоваться ни одной, ни другой рукой. Увидев меня, восьмой принц прекратил есть и спокойно посмотрел на меня. Ли Фу, опустив голову, встал за его спиной. Мы с принцем долго молча глядели друг на друга, а затем я, улыбнувшись ему, подошла ближе и обратилась к Ли Фу:
– Вы можете идти, господин.
Бросив быстрый взгляд на восьмого принца, Ли Фу поклонился и в спешке покинул нас. Я подтащила к столу табурет и села возле восьмого принца, а затем, взяв в одну руку палочки, а в другую – блюдце, подцепила кусочек и поднесла к его рту.
Он не разжал губ, лишь продолжал пристально, с тревогой глядеть на меня. Я положила еду обратно на блюдце и, кокетливо улыбнувшись, нежно произнесла: – Ты не рад, что я прислуживаю тебе?
– Если это первый раз, то я буду на седьмом небе от счастья, – ответил он, не отрывая от меня взгляда. – Если же это последний, то я лучше приберегу его на будущее.
Ласково глядя на него, я улыбнулась одними губами и, снова подцепив кушанье, поднесла к его рту. Восьмой принц, глядя мне прямо в глаза, вдруг засмеялся, а затем открыл рот и съел кусочек.
Проглотив пару кусков, он вдруг позвал:
– Ли Фу! – И когда тот в спешке примчался, принц с улыбкой сказал: – Принеси кувшин вина.
– Господин, вы ранены, – нерешительно произнес Ли Фу. – Боюсь, вам не стоит пить вино.
Говоря, он неотрывно смотрел на меня.
– Кто из нас господин – ты или я? – с упреком произнес восьмой принц, улыбаясь.
Ли Фу не осмелился больше открывать рот и удалился. Прошло немного времени, и он вернулся, неся на подносе кувшин вина и пару чаш.
Я поднялась, чтобы принять поднос из его рук, и сказала:
– Он выпьет всего одну чашу.
Плотно сомкнутые брови Ли Фу немного расслабились, и он, поклонившись, тихо вышел.
Налив вина, я поднесла чашу к губам восьмого принца. Он, улыбаясь, смотрел на меня, и его темные глаза, казалось, стали ярче и прозрачнее; они разбрызгивали веселые искорки, освещая его прекрасное, будто выточенное из нефрита лицо. Неприкрытая, ничем не сдерживаемая радость!
Мое сердце дрогнуло, и толика недовольства собственным решением, что гнездилось в
