бы было, если бы он получил приличное место и не должен бы был уступать его некомпетентным женщинам и прочим меньшинствам…
Голова у него болела так, словно Понтер снова и снова бил по ней сковородкой. Раскин закрыл глаза, пытаясь собраться с силами. У него болело так много всего и так сильно, что он не мог сосредоточиться на чём-то одном.
Проклятый питекантроп и его извращённые представления о справедливости! Только из-за того, что он вставил Воган и Ремтулле, чтобы показать им, кто тут на самом деле главный, Боддет решил, что будет справедливым сделать из него педика.
Это, несомненно, было ещё и предупреждением: держи язык за зубами, помни, что тебе приготовлено, если ты посмеешь в чём-то обвинить Понтера, что будет с тобой в тюрьме, если тебя всё-таки упекут за изнасилование…
Раскин сделал глубокий вдох и схватился рукой за горло. Он нащупал на нём углубления, оставленные пальцами питекантропа. Боже, там, наверное, жуткая ссадина.
Наконец, голова Раскина перестала кружиться в достаточной степени, чтобы он мог заставить себя встать на ноги. Он схватился за край дверного проёма, чтобы выровняться, и остался стоять, ожидая, пока в глазах перестанут вспыхивать искры. Вместо того чтобы зашнуровать башмаки – для этого пришлось бы нагнуться, – он просто сбросил их с ног.
Он подождал ещё минуту, пока молотки в голове не стихли настолько, что он решился отпустить свою опору без риска рухнуть обратно на пол. Потом проковылял по короткому коридору к обшарпанной ванной, выкрашенной в тошнотворный зелёный цвет ещё предыдущим квартиросъёмщиком. Он вошёл и закрыл за собой дверь, на обратной стороне которой обнаружилось ростовое зеркало, треснувшее там, где оно было привинчено к двери. Он расстегнул пояс и спустил брюки, а потом повернулся задом к зеркалу и, заранее готовя себя к тому, что может увидеть, приспустил трусы.
Он боялся, что увидит на ягодицах такие же следы от пальцев, какие ощущал на горле, но там ничего не было, кроме большого синяка сбоку – который, как он сообразил, появился, когда Понтер сбил его с ног, резко распахнув дверь и порвав цепочку.
Раскин схватил себя за ягодицу и оттянул её в сторону, пытаясь увидеть сфинктер. Он понятия не имел, чего ожидать – крови? – но не заметил ничего необычного.
Он не мог себе представить, что подобного рода контакт может не оставить следов, но похоже, что в данном случае всё было именно так. В сущности, насколько он мог судить, с его задней частью не произошло ничего необычного.
Озадаченный, он посеменил к унитазу, волоча за собой спущенные штаны и трусы. Встал перед ним, потянулся к пенису, поднял его, прицелился и…
Нет!
Нет, нет, нет!
Господи Иисусе, нет!
Раскин ощупал всё вокруг, наклонился, снова выпрямился и поковылял обратно к зеркалу для лучшего обзора.
Боже, Боже, Боже…
Он видел себя в зеркале, голубые глаза, округлённые в выражении абсолютного ужаса, отвисшую челюсть и…
Он приник к самому зеркалу, пытаясь получше рассмотреть мошонку. Её пересекала вертикальная черта, которая выглядела словно…
Возможно ли такое?
…словно сварной шов.
Он снова принялся ощупывать, тыкать в обвисший, сморщенный мешочек, надеясь, что в первый раз он почему-то ошибся, не заметил…
Но тщетно.
Господи всемогущий, тщетно.
Раскин доковылял до раковины, опёрся на неё и испустил долгий пронзительный вой.
Его тестикулы исчезли.
Глава 40
Некоторое время Журард Селган молчал. Конечно, то, что Понтер ему сейчас рассказал, было абсолютно конфиденциально. Разговоры скульптора личности с его пациентом специальным образом кодируются. Селган даже и подумать не мог о том, чтобы пересказать кому-то то, что узнал от пациента, и никто не мог открыть архив алиби, ни скульптура личности, ни его пациента за период, помеченный как время терапевтического сеанса.
– Мы не берём правосудие в собственные руки, – наконец сказал Селган.
Понтер кивнул:
– Как я сказал в самом начале, я не горжусь тем, что совершил.
– Вы также сказали, – мягко напомнил Селган, – что совершили бы это снова, если бы пришлось.
– То, что он делал, было плохо, – сказал Понтер. – Гораздо хуже того, что я сделал с ним. – Он развёл руками, словно ища способ оправдать своё поведение. – Он насиловал женщин и собирался делать это и дальше. Но я положил этому конец. Не только потому, что он теперь знал, что я могу опознать его по запаху, а по той же причине, по которой мы всегда стерилизуем наших склонных к насилию самцов именно таким образом. Ведь мы не только предотвращаем распространение их генов. Путём удаления тестикул мы радикально снижаем уровень тестостерона, купируя их агрессивность.
– И вы решили, что если этого не сделаете вы, то не сделает никто? – спросил Селган.
– Именно! Ему бы всё сошло с рук! Мэре Воган считала, что имеет преимущество, что насильник не знал, с кем связывается, нападая на профессора генетики. Но она ошибалась. Он знал совершенно точно, с кем имеет дело. И он знал, что нужно сделать, чтобы его никогда не смогли осудить за это преступление.
– Так же, – тихо сказал Селган, – как вы знали, что вас никогда не осудят за его кастрацию.
Понтер ничего не ответил.
– Мэре знает об этом? Вы ей рассказали?
Понтер покачал головой.
– Почему нет?
– Почему нет? – повторил Понтер, поражённый вопросом. – Почему нет? Я совершил преступление – тяжкое преступление. Я не хотел вовлекать в него её; я не хочу, чтобы она была хоть как-то в этом замешана.
– И всё?
Понтер молча рассматривал рисунок древесных волокон, охватывающий весь периметр комнаты.
– Это всё? – не отступал Селган.
– Конечно, я не хотел ронять себя в её глазах, – ответил Понтер.
– На самом деле это могло возвысить вас в её глазах, – сказал Селган. – В конце концов, вы пошли на это ради неё, чтобы защитить её и других, подобных ей.
Но Понтер замотал головой:
– Нет. Нет, она рассердилась бы на меня. Разочаровалась бы во мне.
– Почему?
– Она христианка, – ответил он. – Философ, учению которого она следует, утверждал, что прощение – это величайшая из всех добродетелей.
Бровь Селгана влезла на надбровный валик.
– Некоторые вещи очень трудно простить.
– Думаете, я этого не знаю? – рявкнул Понтер.
– Я имел в виду не то, что сделали вы, а то, что он – тот мужчина-глексен – сделал с Мэре.
Понтер сделал глубокий вдох, пытаясь успокоиться.
– Этот… Раскен – единственный, кого вы кастрировали?
Взгляд Понтера метнулся к Селгану.
– Разумеется!
– Ага, – сказал Селган. – Просто я…
– Что?
Селган проигнорировал вопрос.
– Вы рассказывали об этом кому-нибудь ещё?
– Нет.
