Кобылу обступили со всех сторон, хлопали ее по бокам, мяли ей суставы, толкали, заглядывали в зубы.
Наконец ей, видимо, надоело. Она прижала уши и попыталась укусить первого попавшегося.
— Балуй! — закричал кавалерист, хлопая ее легонько по розовой морде.
— Не бей! — крикнул Марков. — Не порти мне коня!
Это вызвало дружный одобрительный смех. Марков взял повод и увел кобылу.
Столько радостных хлопот! Столько бесконечных разговоров! Вместе с Марковым ликовал и Савелий. А самого Миши не узнать, так он был счастлив, так приободрился:
— Дядя Савелий! Еще ведро воды!
— Осторожней! В уши не попади!
— Где же скребница? Только что тут была!
Как выяснилось, Савелий Кожевников знал множество рецептов, примет, приемов по уходу за лошадьми. Он умел и кровь пускать, и от солнечного удара лечить, и знал средство, чтобы оводы коня не кусали.
Кобылица была начищена, намыта, расчесана и успела два раза лягнуть Савелия Кожевникова, когда он ей расчесывал хвост.
Пришел и Котовский посмотреть на приобретение. Он ничего не пропустил, все схватил внимательным глазом: и какова кобылица, и как убрана, и какую чистоту навели Савелий и Миша, и с какой гордостью они смотрели на коня.
Все понравилось комбригу.
— Вижу, — говорит, — конь попал в хорошие руки.
Миша Марков так и расцвел:
— Буду стараться, товарищ командир. А пока, откровенно сказать, не столько я, сколько Кожевников. Это он меня учит, как с конем обращаться.
— Что Кожевников учит — скажи ему спасибо. Да и сам-то конь много чего объяснит тебе за весь боевой путь, только дружи с ним.
Когда укладывались спать, Марков сообщил Савелию:
— Даю ей имя — Мечта. Потому что она и есть моя заветная мечта, которая осуществилась.
Двенадцатая глава
1
Савелий Кожевников неожиданно нашел в бригаде земляка: папаша Просвирин был тоже из Пензы.
Фейерверкер конной артиллерии, он в 1914 году был на Австрийском фронте, к пушке относился с любовью и уважением, был такой же, как Савелий, хозяйственный, чистюля, любил порядок, благоустройство, в его артиллерийском хозяйстве в бригаде все было начищено до блеска, как у хорошей молодухи в посудном шкафу.
Приятно было посмотреть на этих двух земляков, когда они в свободный час встречались для дружеской беседы. И говорок у них был особенный, и речь нарядная, как кружева. Когда они заводили беседу о Пензе, так и хотелось посадить их на завалинку, и чтобы кругом ходили куры, и чтобы пахло с поля коноплей.
— У нас в деревне… — начинал разговор Савелий Кожевников.
— Ты мне про тимофеевку отвечай, почему ты не уважаешь тимофеевку? спорил Просвирин.
На лицах их расплывалось блаженство, они перебирали родню, обычаи, Кожевников пробовал даже петь «тамошние» песни.
Еще любил Михаил Васильевич Просвирин говорить об артиллерии, о германской войне, которую он прошел всю насквозь, от первого дня до последнего.
— Вот была война! Тридцать три государства участвовали! Тысячи дивизий сражались! Это посчитай-ка, сколько одних сапог с голенищами!
— А верно говорят, что если грибов много уродилось, то к войне?
— Грибо-ов? Грибы всегда и война всегда.
— Нет, если вот волки под окном воют, это обязательно к войне, это проверено!
— Если волки эти капиталистические, то можно ручаться, что будет война.
И Просвирин начинал свое любимое повествование о том, как прежде, до войны четырнадцатого года, артиллеристов не ценили и как война научила пушку уважать.
— Теперь говорят: артиллерия — бог войны. А прежде? Прежде артиллерия должна была пехоту поддерживать, вот и вся ее роль. Пошла пехота, а ты для большего впечатления шум создавай. До того заблуждение доходило, что говорили: дескать, уничтожение артиллерией живой силы противника — дело второстепенное! Слыхали? Второстепенное! Загремела война, начали рваться снаряды — ну, тут и поняли, какое «второстепенное»!
— От такого дела, смотри, не поздоровится, — вздохнул Савелий.
— Или тоже, — продолжал рассказывать Просвирин, — раньше, помню, артиллерийскую подготовку вели дней этак восемь. А потом новая мода пошла: пять часов долбят — и пехоту пускают… Эх, что там говорить! Воевать мы умеем. И жить тоже умеем. Да вот не нравится кой-кому наше житье-бытье. Они, как черные вороны, падалью питаются. От черных дел живут. Вот в четырнадцатом году было… при царском, конечно, режиме… Был в ту пору министр Сухомлинов. Министр-то министр, а к тому же немецкий шпион, руку Вильгельма, стало быть, держал. Та-ак! И что же он устраивал? Пушки пришлет, а снаряды задержит. А другое место — снарядами вот как снабдит, а пушки где? Пушек нет! Вот и сражайся! Воюй, когда такой министр заведется! Не дай-то бог, когда заберется такая гадина на высокий пост и начнет народ губить, пакости устраивать. Тут уж слез не оберешься!
Мастер был папаша Просвирин про войну говорить. Он и про царь-пушку рассказывал, которая не стреляет, и изображал, какой звук издает тяжелый снаряд, когда летит…
Слушали его, слушали побасенки Савелия… Смеялись дружно, в полное удовольствие. И никто не думал о том, что ждет его завтра. Приходил час шли в бой. Отдых приходил — отдыхали. О чем, спрашивается, размышлять? Это старухи думают о смерти.
2
Беда свалилась нежданно-негаданно. Был самый обыкновенный день. Уже кончили хлопотать с конями, почистили, расчесали гривы, съездили на водопой. Уже солнце высоко поднялось над степью, и со стороны походных кухонь доносились дразнящие запахи мясного отвара и каши. Уже Савелий успел сдать заказ — вычинил гимнастерку одному коннику… Вдруг со стороны железнодорожной станции донесся рев оркестра. Чувствовалось, что музыканты дули во всю силу легких. Литавры рассыпались дробью, ухал барабан…
— Что такое? Что случилось? — выскакивали конники на улицу. — Кого это бог посылает?
Отряд высадился из вагонов, построился и так стоял, ожидая, когда его встретят. Впереди красовался командир, знаменитый одесский бандит Мишка Япончик. Слов нет, он был хорош! Так же, впрочем, как и все остальные. В малиновых шароварах, новеньких, с иголочки, в ярко-желтых кожаных куртках, в кожаных фуражках…
— Одной только кожи сколько на них пошло! — досадовал Савелий.
Отряд прибыл из Одессы. Именовал он себя очень важно: «Отряд свободы». Как глянули командиры, как глянул Котовский — ну и отряд! Такого еще никто не видывал!
Все эти вояки поверх своих кожаных курток были обвешаны лимонками, пулеметными лентами, револьверами разных систем… Зрелище было необыкновенное! Нельзя было не улыбнуться, видя этот маскарад. Но тут было не до смеха… И хотя отряд приветствовали, хотя Котовский выразил одобрение, что они отказались от своего позорного ремесла и решили честно служить народу, но Котовский, произнося приветственное слово, видел, как эти «братишечки» хихикают, переглядываются, как Мишка Япончик расхаживает перед строем карманников, напыженный, как индюк…
— Наплачемся мы с этим чертовым отрядом, — сказал сразу же Няга.
Колесников предложил всем быть начеку. Положение складывалось слишком серьезное.
Папаша Просвирин только вздохнул:
— Да-а, дела!..
Котовский молчал, хмурился и все смотрел на золотой эфес.
На кого ни взгляни — весь отряд состоял из бродяг и подзаборников. У того синяк под глазом, у этого шрам на щеке — памятка от удара ножа… Рожищи самые что ни на есть запьянцовские. Глазами зыркают. Ходят вразвалку. В самую пору быть им в гопкомпании с батькой Махно или орудовать в шайке какого-нибудь Хмары, кричавшего о самостийной Украине и грабившего встречных и поперечных.
Набрали этот отряд из числа одесских воров, налетчиков, шаромыжников, из той отпетой шпаны, которая давно уже распростилась со стыдом и совестью и обременяла землю в ожидании удара финкой под ребро где-нибудь в кабацкой драке.
Пока что они, скучая, рассказывали, как у них называлось, «романы» или играли в карты. Тут были и крупные, солидные воры, и мелюзга, прихвостни, так называемые «шестерки», состоявшие на посылках у бандитов «со стажем».
С отрядом прибыл известный в воровском мире Карзубый, хладнокровный убийца, специалист по поножовщине, обошедший все тюрьмы России, и Чума страшное существо, с ленивыми, сонными глазами, с волосатыми огромными ручищами, которыми он задушил свою жену. Чума славился необыкновенной физической силой, соединенной с необыкновенной неповоротливостью.
Была у них еще знаменитость. Об этой знаменитости они говорили на своем жаргоне:
— Не видать свободы, настоящий актер! Жаль, талант по тюрьмам пропадает!
«Не видать свободы» — по смыслу означало в их среде то же, что «провалиться мне на этом месте» или «клянусь богом».
