Отряд разрастался, и тогда был сформирован сводный коммунистический полк.
У Котовского не было тыловых, не было таких, которые бы руководили, но не сражались сами.
— Всех способных носить оружие поставить в строй, оставить на подводах лишь ездовых! — приказывал он.
И сам успевал всюду. Здесь подбадривал, там проверял. Он действовал решительно и в то же время учитывал все обстоятельства до мелочей. Он любил повторять:
— Победу обеспечивает смелость плюс точный математический расчет.
Котовский сам проверил подготовку к выступлению бригады.
— Мы немножечко обманем противника, — сказал он начальнику штаба. Зачем же с первых шагов давать возможность наступать нам на пятки? Мы оставим заслон. Пусть они думают, что мы засели, укрепились и решили отбиваться.
Противник, натыкаясь на мелкие наши группы, принимая их за выставленные впереди основных сил заставы, начал осторожно, планомерно, обстоятельно окружать местечко, потратив на это много времени и слишком поздно разгадав военную хитрость.
Тем временем полки шли. Никто не оглядывался. В первый же день сделали невероятный бросок, большой переход.
Позади поднимались столбы дыма. Горели склады, голубым пламенем горел спирт. Невесть откуда взявшиеся мужики лезли прямо в огонь, черпали спирт ведрами, картузами, что только попадало в руки. Вспыхивали столбом пламени и катались по земле, и слышно было, как шипело обгорелое мясо. Но это не останавливало других. Черпали, пили, упивались и тут же валялись бесчувственными телами, уставив в небо опаленные бороды. Никто не обращал внимания на разрывы снарядов.
Чьи части подошли к местечку и обстреляли его из орудий? Один снаряд разорвался на перроне. Со звоном и треском посыпались стекла. Начальник станции, кудрявый, черноусый, полз по перрону, оставляя позади себя кровавый, след. Он не стонал. Полз молча, сосредоточенно. Кругом не было ни души.
Проскакал эскадрон, замыкавший движение бригады. И уже далеко-далеко плыло над степью розовое облако пыли…
Бригада с тяжелыми непрерывными боями продвигалась вперед. День сменялся ночью, ночь сменялась днем. Они шли. Полыхало засушливое лето. Они шли.
По раскаленной земле, по серым незасеянным пашням шагали молча, упрямо. Вытягивали передки орудий из оврага и снова шли, измученные, с пересохшими губами, глотая горькую пыль.
Солнце пекло. Сухо трещали выстрелы. Что, опять наткнулись на засаду? Кавалеристы мчались прямо на выстрелы. Клинки мелькали в горячем воздухе.
— Ну, как там?
— Можно двигаться дальше!
Коммунисты показывали пример и вели за собой других. Они первые бросались в бой, когда противник пытался помешать движению бригады. Иногда приходилось их даже сдерживать.
Ночью бандиты вырезали заставы. Обоз, состоявший главным образом из крестьянских подвод, постепенно укорачивался и редел: крестьяне сбрасывали с телег ящики со снарядами и скрывались. Далеко им не удавалось уйти: на них охотились и атаман Ангел со своей никогда не протрезвляющейся оравой, и Заболотный, стяжавший широкую известность неслыханной жестокостью и изуверством.
— И на что надеются? — удивлялись бойцы. — Ведь на верную гибель идут!
— Надеючись и кобыла дровни лягает, — авторитетно заявлял Савелий.
— Эх, кабы сейчас дождика! — вздыхал кто-нибудь, сплевывая липкую слюну вместе с песком, который набивался в рот, в глаза, в уши.
— Кабы не кабы, стала бы кобыла мерином! — тотчас отзывался Савелий: у него на все случаи бывали поговорки.
Шутка, присказка, улыбка — и уже легче двигаться дальше.
Колесников заболел малярией, но упорно не поддавался болезни. Даже сам подбадривал других. Папаша Просвирин неутомимо хлопотал около своих пушек, доставлявших много возни. Казалось, совсем не чувствовал жары Няга. Он улыбался и сиял. Мохнатые ресницы его стали серыми от пыли. Конь тяжело дышал и непрерывно жевал железо. А сам Няга ничуть не изменился. Он не меньше прежнего любил солнце, небо, коня и так же был бесстрашен и неутомим, и голос его был так же звонок. Няга рыскал по окрестностям, никогда не давал застигнуть себя врасплох и нападал сам, не дожидаясь нападения.
— Товарищ комбриг! — ликовал он. — Смотри, какое красивое небо! Как горячая сковородка, честное слово! Можно баранину поджаривать!
Гонялся за бандитами, которых обнаруживала разведка, возвращался и говорил:
— Интересно, куда девались дожди? Наверное, все были израсходованы еще прошлой осенью.
Котовский тоже всегда в прекрасном настроении. Даже тогда, когда у него такого настроения нет. Он должен поддерживать дух бойцов. На него смотрят как на барометр. Бодрое, уверенное лицо у командира — значит, не так уж плохо, значит, нечего и унывать.
— Нам трудно, — говорил Котовский, — нас замучила засуха, извели сухие ветры, нам осточертели тучи песку. Но погода-то одна, что для нас, то и для противника. Значит, и его печет? И ему песком забивает уши, горло, глаза, как и нам? Вперед, друзья! Мы-то перенесем, мы крепкие, и у нас выбора нет. А вражина-то мучится, и, значит, жара нам в помощь служит, жара за нас, товарищи, против врага!
— Это верно, — соглашаются бойцы, вытирая пот, увязая в горячем песке, снимая облупившуюся кожу со лба, — в полдень они редко нападают, все больше вечерком, по холодку. Нежные, собаки!
8
Шли упорные бои с петлюровцами под живописной деревушкой Ольшанкой.
— Встали мы им поперек горла, — говорил утром Арсентий Бобышев, чубастый Арсентий, с такими светлыми, детскими, ясными глазами, Арсентий, пришедший в бригаду из Аккермана и вместе со всеми бойцами так искренне, по-настоящему полюбивший командира. — Уж так-то мы им не нравимся, этим дядькам в синих жупанах и смушковых шапках… Жарко им, поди, в смушковых шапках, а ничего не поделаешь — мода! И очень им обидно, что мы сильнее.
Арсентий Бобышев смеялся. Он вправду был силач, под стать командиру. Простецкий парень, сам своей силы не сознавал. И все мечтал, как кончится война, приехать домой, купить гармошку-двухрядку и научиться на ней играть…
— Уж так мне охота научиться! Обязательно научусь, — твердил он.
В тот же день он был убит в бою… И надо же было, угораздила пуля ему в сердце! Один только он и погиб, и еще были убиты две лошади.
За товарища, за простецкого парня Арсентия, бойцы отомстили как могли. Гнали петлюровцев до самой опушки леса и крошили. Довольствие было неважное, переходы тяжелые, но голову не вешали — слезами горю не поможешь.
Отогнали петлюровцев — значит, шабаш! Настала тишина, короткая передышка. Легли — кто где — в тени ли дерева или возле забора, в холодке. День выдался жаркий, гимнастерки были мокрые на спине, и сейчас приятно обвевало ветерком в тени и холодило спину.
Об убитых, о смерти не принято было долго говорить. Конечно, жалели Арсентия, но что же делать? На то война! Так и не пришлось Арсентию научиться играть на двухрядке!..
Бойцы, отдыхая, подсчитывали свой «расход и приход» в результате боя, то есть сколько истрачено патронов в бою и какими трофеями удалось восполнить свое боевое хозяйство.
Постоянно двигаясь, постоянно оказываясь в самых неожиданных местах, то преследуя противника, то ловко уклоняясь от массированного удара и обманывая врага (это был любимый маневр Котовского), бригада всегда оказывалась далеко от тыла, от штабов и обозов. Да и то сказать: много ли могла дать фронту республика, которая сама перебивалась на осьмушке хлеба, сама подсчитывала каждый патрон! Котовцы привыкли сами заботиться о пополнении запасов. Убит в бою петлюровец — значит, во-первых, одним вражиной меньше, во-вторых, глядишь, патронами запасешься, а то и гранату добудешь, револьвер заведешь: ведь о гайдамаках-то все буржуазные страны заботятся, у них всегда полный патронташ. Вот и хорошо получается.
Солнце пекло. Бойцы отдыхали в тени.
Вдруг появился сам комбриг со взводом кавалерии. Соскочив с коней, они тоже подошли поближе к деревьям, в благодатную тень.
— А ну-ка, кто тут грамотен? — спросил Котовский, обращаясь к конникам. — Напишите донесение в штаб бригады для передачи в дивизию.
— Донесение? — переспросил один кавалерист, наморщив лоб.
— Ну да. Оперсводку. Побыстрее, ребятки. Вот по этим данным, протянул Котовский листок бумаги. — Надо дивизию в курсе держать.
— Давай, Матвей! — подталкивали друг дружку кавалеристы. — И ты, Иван. Письма-то жене во как пишешь!
Лица у всех были озабоченные. Выделили троих, те уселись под забором, вытащили бумагу и стали составлять…
А комбриг тем временем беседовал с бойцами, они вспоминали подробности боя.
— Сначала-то, — говорил Котовский, — они лихо навалились.
— Спервоначала-то крепко нажали, — соглашался стоявший рядом с Котовским кавалерист, немолодой уже, здоровенный дядя. — А потом мы им настроение попортили.
