«Талант» носил на руке перстень и весь был расписан татуировкой: не человек — картинная галерея. Ходил он в белом кителе, натянутом прямо на голое тело. На волосатой груди вытатуированы голая женщина, бутылка и бубновый туз. Надпись, наколотая во всю ширь по животу, гласила: «Вот что губит человека».
Звали этого молодчика Толик-Бумбер. У него была отвратная наглая физиономия. Он пел. Но как пел! Ненатуральным, сдавленным голосом, уверенный, что не может не нравиться, горланил так, что кони прядали ушами:
Куплю ти-бе браслетики я с пробой,На шейку я наблочу медальон!
В бригаде народ все простой, жизнь в бригаде деловая, строгая. И вдруг такая ватага ввалилась!
Пожалуй, всех выразительнее был сам Мишка Япончик. Приземистый, с рваной губой, заплывшими гляделками, скуластый, он напоминал гориллу и походкой и загребистыми руками, при взгляде на которые становилось не по себе.
— Симпомпончик! — первое что сказал Мишка, обращаясь к Колесникову и потянувшись к нему с козьей ножкой, когда тот зажег спичку. — Полфунта пламени! И быстренько!
— Вот что, Япончик, — сказал ему спокойным, но не предвещавшим ничего хорошего голосом Котовский, — здесь никаких симпомпончиков нет, здесь находятся командиры Красной Армии. Постарайся твердо это запомнить, потому что я не люблю повторять.
— Я могу не только запомнить, но и припомнить, — ответил дерзко Мишка Япончик.
— Пять суток г-гауптвахты! — рявкнул командир.
Япончик сразу съежился, попробовал перевести на шутку.
Няга и Колесников переглянулись, миг — и они были около Япончика.
— Ничего себе, — бормотал явно струхнувший Япончик, — для первого знакомства…
Гауптвахты не было, и надобности в ней пока не встречалось. Однако никто и глазом не моргнул.
Няга сделал шаг вперед:
— Разрешите выполнять?
Тем временем Колесников уже обезоружил Япончика и вызвал двух бойцов. Япончик был отведен в баню и заперт снаружи. У входа поставили охрану, и надо сказать — крепкую. Учитывалось, что могут быть какие-нибудь попытки со стороны всей этой публики напасть на «гауптвахту».
Так оно и оказалось. Не прошло и десяти минут, как к бане направилось человек десять головорезов. Они размахивали руками, щелкали затворами, все враз кричали и виртуозно ругались.
И прямехонько наткнулись на Нягу.
— Стой! — была команда Няги.
И вдруг у этих «симпомпончиков» как рукой сняло и все возбуждение и всю решимость отстоять своего главаря…
Няга говорил с ними спокойно. В отдалении циркулировали «на всякий случай» Иван Белоусов и еще несколько конников.
— Извиняюсь, конечно… — бормотал один из этих сподвижников Япончика. — Но надо же это утрясти… обидно… Мы-то ничего… но как отнесутся массы?..
— За что боролись? — выкрикнул второй и спрятался за спины своих приятелей.
— Свобода совести, — вздохнул третий, весь заросший шерстью и из этой заросли вращающий белками глаз, — свобода совести, а тут сажають на гауптвахту!
Он произнес это так, вообще, ни к кому в частности не обращаясь.
Словом, они не пошли освобождать своего вожака, а тихохонько вернулись назад, там что-то такое посудачили, подискутировали, и вскоре оттуда уже послышался сдавленный, верещащий, «ну прямо как у настоящего актера», голос Толика-Бумбера:
Куплю ти-бе браслетики я с пробой,На шейку я наблочу медальон!
В отряд Япончика ходил беседовать Колесников. Так, как будто бы и слушали его, и соглашались… но вернулся Колесников удрученный и разочарованный:
— Не верю я им, не те люди! Глаза у них фальшивые… Начнут говорить — язык какой-то вывернутый, словечки всякие, воровской жаргон, и непрерывно ругаются похабно… — нехорошая публика! Воры у них — люди, все остальные по их понятиям — черти, фраера, навоз… Случалось мне проводить беседы в различных аудиториях. Ну, например, моряки. Прекрасный народ! Правда, у них тоже встречаются этакие доморощенные «анархисты», с позволения сказать, этакие… «братишечки», которых приходится осаживать… Но это же — люди! Здоровый, молодой, смышленый и настоящий, знаете, русский народ, с его крепким юмором, с его проницательностью, широтой… Приходилось мне разговаривать с крестьянством, с мужичками. Бывали, конечно, и недоразумения… эксцессы, как говорят… С хитрецой мужички и вопросы каверзные иной раз задают… Но там разговариваешь и чувствуешь, что и ты и твои «оппоненты» правды хотят, пусть каждый со своей колокольни судит, но он болеет за родину… он хочет, чтобы было лучше! А эти… я даже не знаю, как их назвать… только не люди… у них родины нет, у них ничего святого! Отца, матери они не помнят, а если бы и помнили — не задумываясь, полоснули бы ножом. Самое дорогое каждому человеку, прекрасное слово «мать» — у них только для ругательства… Товарищи! Что же это такое?!
Колесников был взволнован:
— Поймите, товарищи, это подонки! И нужно быть с ними осторожнее, чтобы не поскользнуться!
— Деклассированный элемент, — промолвил Котовский.
Ему невольно вспомнилась кишиневская тюрьма, и восхищавшая жуликов воровка Женька, и Володя Солнышко…
— И на черта нам их прислали! — раздраженно воскликнул Криворучко. До каких пор мы будем заигрывать с блатняками? Перестрелять бы их всех без долгих разговоров!..
Беседа была прервана появлением Ивана Белоусова. Он влетел в помещение штаба, опешил в первую минуту, увидев столько народу, а затем одернул гимнастерку и как полагается доложил:
— Разрешите обратиться, товарищ командир! Так что в деревне Рогачевке эти, в кожаных куртках, народ грабят!
Слова его прозвучали как взорвавшаяся бомба. Все повскакали с мест, схватились за оружие. Но Котовский встал во весь свой рост, расправил широкую грудь, и голос его покрыл все встревоженные голоса:
— Слушать мою команду!..
В Рогачевке дым стоял коромыслом. «Братишки» гуляли. В воздухе стоял истошный вой, площадная ругань, женский визг, выстрелы…
Вот какая-то простоволосая, растрепанная девушка вырвалась из рук солдат и убегает под улюлюканье по грядам… Вот идут в обнимку два приятеля из отряда Япончика, оба еле держатся на ногах, и оба горланят какую-то несуразицу, воображая, по-видимому, что они поют… Из ворот выезжает телега, на которую хозяева наспех наложили подушки, кадочки, узлы с бельем и посудой, сверху посадили выводок детей — девчонок с косичками, голоштанных малышей — и нахлестывают кобылу, надеясь спастись бегством от этого разбоя.
— Дае-ешь!
— Пропадите вы, окаянные!
— Сенька-а! Самогон нашел! Айда сюда, Сенька-а!
Посреди улицы валяется безжизненное тело: не то убитый, не то пьяный. В окраинном домике идет гульба. Захлебывается гармоника, звенит посуда… топот, рев… весь дом ходуном ходит… Весь гомон перекрывает знакомый уже бригаде сдавленный, мерзкий голос:
Вернись, отрава, помириться,С Косым тебе недолго газовать…
В соседнем дворе происходит «реквизиция». Визжат свиньи, воет, сидя на земле, хозяйка, и висит на перекладине ворот вытянувшийся синий хозяин дома, который не согласился добровольно отдать животину…
А издали доносится все тот же гнусавый голос:
Вернись, отрава, помириться,С Косым тебе недолго газовать…
— Показывай, что у тебя есть из кулацкого твоего хозяйства! — командует пьяный Чума.
— Ничего там нет!
— Как нет? А кто это мычит? Может быть, я мычу? Я тебе покажу ничего нет, сука позорная! Не знаешь постановления? Нет, ты скажи, не знаешь постановления?
— Да что уж такое? Где это сказано, что нельзя одной коровенки иметь?
— Коровен-ки! Выводи корову, собачья отрава!
Ветерок шевелит волосы на голове повешенного. Из хаты выглядывают перепуганные насмерть девочки. Второй, пьяный, посоловелый Карзубый, с напускной важностью пишет. Он малограмотен. Но делает вид, что составляет «акт»…
Сам Япончик, в дымину пьяный, шляется, шатаясь, по деревне и время от времени разряжает свой кольт, нацеливаясь на окна.
Операцией руководил сам Котовский. Деревня была оцеплена со всех сторон. Когда всадники хлынули в деревню через все закоулки, бандиты моментально протрезвели и стали прятаться по чердакам, по свинарникам. Их выволакивали оттуда и вязали руки.
Один только Мишка Япончик оказал сопротивление. Он отстреливался, затем задними дворами выбрался из деревни, на железнодорожной станции захватил паровоз и с подоспевшими шестью ворюгами из своего отряда пытался удрать в Одессу. На одной из станций их перехватили. К этому времени раскрылось еще одно преступление шайки Япончика: убийство секретаря Одесского городского комитета партии Фельдмана. Тут же, на станции, где бандиты были пойманы, состоялся суд. Всех их приговорили к расстрелу.
