ранга Мохова, — строго поправил он, подчеркивая звание Мохова. Букреев был все же подчиненным и не должен был забывать этого.
— Товарища капитана первого ранга Мохова, — согласился Букреев. Так согласился, что лучше бы уж промолчал.
— Признан, конечно, годным? — спросил о штурмане Осокин.
— Так точно, товарищ командир.
— Он категорически отказывается от новой должности?
— Он не от должности отказывается, — сказал Букреев, — а от должности в другом экипаже. На моем корабле сегодня утром приступил к командованию штурманской боевой частью.
— Что ж, мы неволить не будем. Но когда уйдет ваш помощник и вы захотите поставить на его место штурмана, мы подумаем, целесообразно ли предлагать должность, от которой ваш штурман уже отказался.
— Захочу поставить штурмана, товарищ командир, — подтвердил Букреев.
«Ох, как ты себе сам жизнь усложняешь», — вздохнул Осокин и подумал, что хлопотно все же иметь таких подчиненных, как Букреев. Правда, хлопотно только на берегу... Но сам бы за Букреева тоже дрался, а? Дрался бы, сказал себе Осокин, чувствуя, что не слукавил и что это, оказывается, все-таки приятно, если до сих пор еще имеешь иногда желание тоже усложнять себе жизнь.
А странно все-таки: и решил ведь уже не трогать Володина — в чем-то, может быть, просто назло Мохову, наперекор всей этой шумихе, — а вот надо сейчас так объясниться, чтобы Букреев не понял эту уступку как личное к нему расположение, не воспринял как свою победу.
— У вас через неделю длительное плавание, давайте так и решим, — подытожил Осокин. — Штурмана пока оставляю, не хочется давать вам другого человека перед таким делом.
— Есть оставить штурмана на корабле, — удовлетворенно сказал Букреев. Автономка, потом отпуск, а там, может, и забудется...
«Ты подожди радоваться, — глядя на Букреева, думал Осокин. — Твое-то наказание впереди. И теперь построже придется, чтобы начальство упредить... Не станут же из-за этого случая отменять мою меру взыскания. А дважды за одно не наказывают, так уставы говорят. Значит, скорее всего, обойдется нашими местными деяниями... Ничего, и тебе на пользу, и остальным в поучение. А вернешься после автономки — там посмотрим...»
— Погодите радоваться, Юрий Дмитриевич, — сказал Осокин. — За стойкость, проявленную в госпитале при выполнении вашего сомнительного указания, вы своего штурмана хоть поощряйте там как хотите, а я перед ужином собираю командиров...
— Есть прибыть для наказания, — понял Букреев.
Осокин усмехнулся такой понятливости и добавил уже совсем почти благосклонно:
— Формулировку, честно говоря, я еще не придумал. Обманом назвать — не хочется. Авантюрой?.. Так нет же такой формулировки... Но мы-то с вами ведь знаем за что?
— Знаем, товарищ командир.
— Тогда все, Юрий Дмитриевич. А мораль по этому прискорбному случаю... Ну, сами потом в баснях подберите.
— Ясно, товарищ командир. Если не найти будет, с замполитом посоветуюсь. Он начитанный...
Осокин улыбнулся.
— Что, бывают стычки? — спросил он.
— По-разному бывает... — Букреев пожал плечами.
— Хотел бы с другим служить? Только честно...
— С этим бы хотел, — подумав, сказал Букреев.
— Почему?
— Не знаю, — честно сказал Букреев.
— Ну, ладно... Вопросы ко мне есть какие-нибудь?
Какие же у Букреева могли быть вопросы?.. Не было у него вопросов.
28
Тихой звездной ночью Букреев и Ковалев шли с чемоданчиками к базе подплава. Гулко звенела под ногами зимняя укатанная дорога, как будто внизу, под ней, была пустота, морозно похрустывал чистый легкий снежок, переливались в небе слегка размазанные сполохи полярного сияния, серебрились и голубели сопки.
Сегодня — и теперь уже надолго, очень надолго — для них снова начиналось море, и все, что сейчас окружало их, воспринималось и чувствовалось особенно остро, даже с некоторой грустью, и хотелось все это запомнить, как бы унести с собой, потому что через несколько часов они всего этого должны были лишиться.
Еще не настолько отошли от городка, чтобы забыть уже о недавнем прощании, проникнуться другими заботами, говорить о корабельных делах.
Мыслями Букреев был еще дома, вспоминал, как Андрюшка, сидя у него на колене, все рвался в детскую комнату к новым своим игрушкам — у сына всегда появлялось много игрушек перед тем, как отец уходил в море. А вот Светланка — та, конечно, все понимала, она не отходила от него весь вечер, за столом трогательно заботилась о нем и только спросила, когда он вернется. Букреев назвал приблизительный день, назвал месяц, дочка вздохнула, переспросила на всякий случай — уж очень далеко отстоял тот, названный отцом, месяц от месяца нынешнего, — а потом красным праздничным цветом, как свои каникулы, обвела в школьном календаре эту цифру.
Жена держалась почти спокойно, озабоченно спрашивала, не забыл ли он взять еще какую-то рубашку, сама все пересмотрела в чемодане, а он, чуть отстраненно глядя на нее, думал, что она преданная жена, что она любит его, что она заслуживает самого доброго отношения, что она, наконец, мать его детям. И еще он подумал, что Ольга все-таки многим должна нравиться, наверно... То, что она красивая женщина, он обычно замечал всегда дважды: когда надолго уходил в море и когда возвращался.
...Здесь, на дороге, был поворот, откуда еще видны крайние дома городка. Не сговариваясь, Букреев и Ковалев остановились, посмотрели назад, молча постояли, закурили и двинулись дальше, к базе подплава.
— Странно, — сказал Ковалев, потянув носом. — Как будто весной запахло.
— Это разлука, — усмехнулся Букреев. — Она, по-моему, всегда так пахнет.
— Вернемся — над сопками уже солнце покажется, — сказал Ковалев.
— Слушай, Максим Петрович... Тебе случалось когда-нибудь голову терять? — спросил вдруг Букреев.
Ковалев с удивлением, а потом уже и несколько озадаченно взглянул на Букреева.
— Это в каком же смысле?
— А в первобытном, — улыбнулся Букреев. — В сердечном...
— Да как тебе сказать...
— Только не темни. Было, нет?
