теперь вся эта история с госпиталем начинала восприниматься, благодаря Мохову, как некий вызов начальству, как своего рода неповиновение и становилась уже делом принципа, хотя по сути своей таковой не являлась.
Володина, из-за которого все началось, оставили теперь как-то в стороне, о нем вообще пока особенно не думали или думали меньше всего, и не о нем теперь шла речь. В центре внимания оказался один только Букреев с его самостоятельностью, которая нравилась командованию, когда он был в море, и которая раздражала иногда, проявляясь на берегу. И все, что могло последовать, все, что должно было теперь последовать, касалось уже не штурмана, а прежде всего только Букреева.
Этот разговор был, пожалуй, их первой ссорой.
— Меня вызывает начальник штаба, — сухо сказал Ковалев, — и я бы хотел кое-что выяснить. Хотя бы для себя.
— Так вы же во всей этой истории ни при чем, — усмехнулся Букреев. — Кто заварил, тот и расхлебывает. Закон моря...
— Значит, я плохо разбираюсь в законах моря, — сказал Ковалев. — Но дело сейчас не в этом. Если вы не сочли нужным поставить меня даже в известность насчет Володина, то я, видимо, плохой замполит. Но и вы, Юрий Дмитриевич, положив штурмана в госпиталь, поступили не как лучший командир.
— А кто это вам сказал, что я вообще — лучший командир? — спокойно улыбнулся Букреев.
— По крайней мере, я считал, Юрий Дмитриевич, что, несмотря на все остальное, вы больше думаете о судьбе своих офицеров.
— Хорошо хоть, что вы раньше так считали, Максим Петрович, — миролюбиво проговорил Букреев.
Разговор явно не получался, и Ковалев с сожалением подумал, что все бы должно быть наоборот. Надо было, чтобы он, Ковалев, говорил сейчас так спокойно, как Букреев, тогда, может быть, накричавшись, Букреев поостыл бы немного и что-то все-таки понял. Но Ковалев упустил из виду, что в неприятных ситуациях Букреев часто становился как-то спокойнее. Да и поздно было, и не мог уже Ковалев менять тон; он подумал, что и так слишком долго был спокоен с Букреевым, стараясь избегать резкостей.
— А теперь я считаю, — сказал Ковалев, — что, положив штурмана в госпиталь, вы не о нем думали прежде всего, а о себе.
Глаза Букреева недобро сузились, и он тихо спросил:
— Что значит — о себе?
— Это значит, что вы думали о том, как вам спокойно плавается, когда за прокладочным столом сидит Володин. И меньше всего вы считались с тем, в какое неловкое положение ставите офицера в глазах начальников. И вообще — это не метод воспитания подчиненных.
— Не метод, — согласился Букреев, повысив голос. — А мне плевать! Мне плевать на все методы, если они во вред кораблю!.. Вы говорите, мне со штурманом спокойно плавается. А вам? Вам не спокойно плавается? А всему экипажу — не спокойно? А флоту это не важно, чтобы спокойно и уверенно плавалось? Это только Букрееву нужно?
— Да поймите же наконец, Юрий Дмитриевич! — Ковалев с досадой поморщился. — Цель еще никогда не оправдывала средства. Даже если на какое-то время казалось, что ради важности самой цели все средства допустимы и все хороши. Не все, Юрий Дмитриевич! За это приходится потом расплачиваться. Обязательно расплачиваться...
Спокойствие окончательно изменило Ковалеву, разговор шел на повышенных тонах, теперь уже и Букреев вышел из себя, наконец.
— Это все теория, беллетристика, — кричал он. — И вы мне никогда не докажете, что ради каких-то высших воспитательных соображений я должен безропотно отдавать лучшего своего офицера только потому, что это вдруг кому-то взбрело в голову. У меня Володин через год будет хорошим старпомом, плавающим старпомом. Еще через несколько лет флот получит отличного командира. А что ждет Володина в ремонте? Там нужны его знания морского театра? Нужен его штурманский опыт? Это же варварство — попусту тратить такого офицера!
Букреев остановился, передохнул немного и, глядя прямо в глаза Ковалеву, неприятно усмехнувшись, сказал:
— Все обстоит гораздо проще, Максим Петрович. Никто же сейчас не думает, где Володин нужнее. Сейчас речь только о том, кому отвечать. Мохову только это и важно. А отвечать — что ж? — отвечать мне надо, — как о само собой разумеющемся сказал Букреев.
— Думаю, что в какой-то степени и мне, Юрий Дмитриевич.
— Нет, — сухо сказал Букреев, жестом как бы отклоняя такую готовность со стороны Ковалева. — Извините, Максим Петрович, но обойдемся без жертв. Это выглядело бы даже и непорядочным — дать мое согласие.
Ковалев молча пошел к дверям, взялся уже за ручку, но обернулся и сказал Букрееву:
— Я сожалею, Юрий Дмитриевич, что у нас с вами... представление о порядочности не во всем совпадает.
Букреев в ответ только пожал плечами.
Когда Мохов, прищурив, как обычно, глаз, отчего всегда казалось, что он сейчас оценивает тебя, выискивает что-то скрываемое тобой и, найдя, запоминает это уже надолго, когда Мохов только произнес: «Ну, рассказывайте...», а Ковалев, будто не понимая, о чем речь, невинно спросил: «О чем рассказывать, товарищ капитан первого ранга?», — он, Ковалев, уже твердо знал, чего ждет от него Мохов.
«Так уж и не понять!..» — усмехнулся про себя Мохов.
— А вы присаживайтесь, — пригласил он.
— Благодарю. — Ковалев сел в кресло.
— Что, трудно с ним? — после паузы участливо спросил Мохов.
— Да нет, ничего, — сдержанно сказал Ковалев. — Плаваем помаленьку.
Не хотелось ему говорить о своих отношениях с Букреевым — об отношениях, которые вообще никто из начальства не поможет наладить, если не наладят их они сами. Да и не с Моховым говорить об этом...
Чтобы у Ковалева не оставалось сомнений, что же именно хотят от него услышать, Мохов подсказал:
— Офицеры, говорят, им недовольны? Самодурствует, даже и оскорбляет иногда?..
Ковалев нахмурился и решительно сказал:
— Неверно вам доложили, товарищ капитан первого ранга. А что трудноватый командир, ну... — Ковалев развел руками. — Бывает...
— Слишком часто у него это бывает... — Мохов в раздражении заходил по кабинету. — Никак не пойму, зачем он
