раз своевременно, то за все дальнейшее они с Осокиным уже не отвечали.
— Молодцом, — проговорил Осокин. — Все сумели согласовать. — Он зло усмехнулся. — Но уж кутить так кутить, Борис Николаевич. Я бы, пожалуй, еще и главкому доложил, чего уж там... Дело-то, можно сказать, го-су-дарственной важности, а?!
«Желтое у него все-таки лицо, — подумал Мохов. — И желудок, видно, дает себя знать, все время рукой щупает...»
— Может, и не государственной важности, — с достоинством ответил Мохов, довольный своим спокойствием перед Осокиным, — наверное, не государственной, но ведь все это до командующего дошло без нашего доклада. И я не мог не реагировать должным образом...
— Борис Николаевич, — поморщился Осокин, — ну при чем здесь командующий? Почему надо реагировать «должным образом» только тогда и оттого, что на это обратил внимание командующий? А если бы не обратил? Мнение ваше другим было, бы — так, что ли?
Мохов терпеливо молчал, с обидой думая о неблагодарности Осокина, о том, что именно благодаря его, Мохова, дальновидности Осокин не будет стоять на ковре у командующего и выслушивать неприятные слова в свой адрес. И вот награда...
— Когда-нибудь научимся немного рисковать, уважаемый Борис Николаевич? — спросил Осокин.
— Виноват, не понял...
— Я говорю: когда-нибудь рискнем свое мнение иметь? — Осокин надел шинель и, не глядя на Мохова, сказал: — Ладно, оставьте у меня это «дело», завтра разберусь. Не смею вас больше задерживать.
Когда Мохов вышел, Осокин позволил себе согнуться и постоять так, надавливая пальцами на то место, откуда шла боль. Через несколько минут стало вроде бы полегче.
Он еще посидел немного, вспомнил, что в ящике стола лежат таблетки, запил их холодным чаем и вызвал машину.
Букреев стоял перед Осокиным и, зная за собой вину, не обижался, что стоял он так, явившись по вызову, довольно долго, а Осокин, коротко взглянув на него, когда Букреев доложился, больше головы не поднимал и, сидя за столом, продолжал что-то писать.
Хорошо изучив своего командира, как это, впрочем, и положено подчиненному, Букреев все-таки удивлялся выдержке Осокина и, долгое время прослужив под началом людей совершенно иного склада — вспыльчивых, крутых и подчас в своей вспыльчивости несправедливых, — никак до сих пор не мог привыкнуть к спокойной, почти невозмутимой манере Осокина. Он даже усмехнулся про себя — хотя было сейчас не до веселья, — представив на минуту, как бы он сам, Букреев, разнес своего подчиненного за такую вот историю с госпиталем.
— Ну, докладывайте, что вы там у себя учинили, — сказал наконец Осокин.
— Непристойного ничего вроде бы не произошло, товарищ командир... — Очень все-таки не хотелось рассказывать об этом.
— По-моему, как раз непристойное и произошло, — не отрываясь от своей работы, очень спокойно проговорил Осокин. — Почему вовремя Мохову не доложили?
— Не успел, товарищ командир, — ответил Букреев, тут же с неудовольствием подумав, что звучит это совсем как-то по-школярски и подобное объяснение со стороны своих офицеров его бы самого взбесило, ибо что же вообще успевает тогда подчиненный, если он и докладывать-то вовремя не успевает.
— Чем же он так срочно заболел у вас? — поинтересовался Осокин.
То, что Букреев говорил не всю правду, — в этом Осокин не сомневался, как, впрочем, и Букреев совершенно твердо знал, что тот и без ответов Букреева прекрасно все понимает.
— Он не срочно, товарищ командир. Просто раньше я не мог его отпустить, не имел возможности. А сейчас его положили по чисто медицинским показаниям...
— Тогда у меня к вам еще один вопрос... С каких пор вашей лодкой врачи командуют? — почти вежливо спросил Осокин.
Спокойствие адмирала начинало уже изматывать, и Букреев подумал, как бы хорошо было, если б Осокин сорвался, вспылил, накричал, и тогда не требовалось бы этих глупых оправданий, потому что в крике их от тебя и не ждут, а, возмущенные твоим своеволием, просто наказывают — и дело с концом. Тогда, может, Осокин — хоть на время — забыл бы пока о штурмане.
Но Осокин и о штурмане помнил, и Букреева не очень спешил наказывать. Он даже подумал расслабленно, что вообще трудно сказать, как бы он сам поступил в таком случае на месте Букреева. Ведь растил, растил офицера, отличного штурмана сделал — пожалуй, лучшего у них штурмана. Видимо, и в старпомы прочил, когда Варламов на повышение пойдет... Готовил, и вдруг чужому дяде отдавай. В интересах дела...
А ведь прав, кажется, именно Букреев. Наверное, прав... А мимо пройти нельзя, потому что это все-таки непорядок. Пусть уж лучше тогда несправедливость... За инициативу хвалим, хотя, случается, за нее же и попадает, но уж тем обязательнее тогда — за своевольство наказывать. Чтоб не только тебе, но — главное — и другим неповадно было. Указание Мохова — это прежде всего указание начальника штаба. Служба, уставы, Юрий Дмитриевич, обязывают... Как же потом с других требовать, если тебя не уестествить? Другие-то командиры смотрят и ждут: чем все окончится? И решают, как им самим впредь поступать в подобных случаях: отдавать своих офицеров, не споря с начальством, даже если и прав, или как Букреев — по госпиталям их прятать, или еще как-нибудь, пока все утихнет.
А хочется, чтоб никогда не возражали, пусть хоть и разумно?
Ну, лет десять назад хотелось. Лестно было бы. Гонору побольше имел, а уверенности, что сможешь управлять всем этим, не хватало тогда. Втайне от других даже удивлялся порой: управляется вроде! Но время от времени все же еще и доказывал это — и себе, и другим... Щедро «фитили» раздавал своим подчиненным — начальники считали тебя тогда очень требовательным командиром. А подчиненные?.. Вот потому и наказывал: чтоб не забывали, что ты — их командир...
— Сколько же продержался ваш штурман? — не глядя на Букреева, спросил он.
— Десять дней, товарищ командир. Еще должен был... — сказал Букреев, и это, видимо, означало не «должен был», а «мог», то есть мог продержаться как угодно долго — такой, мол, у него штурман. — Но выписан по настоянию Мохова. Да и... можно уже было...
Почему «можно уже» — Осокин понял...
— Вы хотели сказать, по настоянию капитана первого
