«– Товарищи! Рабочие не понимают Маяковского из-за Маяковской манеры разбивать строчки лесенкой!»
Дальше, по записи Славинского, произошло следующее:
«На трибуне – поэт. Он отвечает наглецу:
– Лет через пятнадцать-двадцать культурный уровень трудящихся повысится, и все мои произведения станут понятны всем.
Поэт уступает место следующему наглецу из студентов, Михееву. Этот говорит:
– Пусть Маяковский докажет, что его через двадцать лет будут читать!»
В зале засмеялись. Это воодушевило «студента Михеева», и он потребовал:
«– Если товарищ Маяковский не докажет этого, ему не стоит заниматься писанием!»
Зал ответил дружным хохотом.
Председательствующий передал Маяковскому записку, которую тот зачитывает вслух:
«– Какова идея стихотворения «Солнце»?
Ответ:
– Это стихотворение шуточное. Основная его мысль – свети, несмотря на безрадостную действительность!
Михеев, стоявший на лесенке трибуны:
– Как безрадостную?».
Удивительная подробность. Поэт, воспевавший жизнь страны Советов, провозглашавший в стихах и в прозе, что в стране Советов жить «хорошо», вдруг заявил о «безрадостности» этого существования.
На трибуну поднялся ещё один юноша, который, назвав себя «студентом Макаровым», принялся рассуждать прокурорским тоном:
«– Маяковский – поэт! А я люблю поэзию. Люблю читать стихи. Я люблю всех поэтов, могу читать любого. (Смех.) Маяковского я не мог читать ни в какой аудитории. А я ничего декламирую.
Слушатели смеются, шумят, говорить не дают. Болван онемел, но с трибуны не сходит».
Обращает на себя внимание одно весьма удивительное обстоятельство. Пожалуй, впервые перед нами – отчёт о выступлении Маяковского, в котором названы фамилии тех, кто выкрикивал из зала свои антимаяковские реплики. И фамилии эти поражают своей неожиданной простотой: Зайцев, Михеев, Макаров. Озадачивает также слаженность, с которой каждый выступавший сначала интеллигентно представлялся, а затем произносил какую-нибудь дерзость в исключительно грубой форме.
Подобная согласованность была очень популярна на массовых мероприятиях тех лет. Её часто использовали на партийных съездах, на которых делегатов от какой-нибудь группировки собирали перед заседанием и подробнейшим образом разъясняли им, чьи выступления необходимо ошикивать, освистывать, прерывать ехидными репликами и каверзными вопросами, а чью речь дружно и радостно поддерживать. Заранее подготовленные тексты выкриков, реплик и вопросов раздавались делегатам. Им также представляли того, кто, сидя на каком-нибудь видном месте, будет подавать сигналы: скажем, если он подкручивает ус, надо громко аплодировать, а если поглаживает шевелюру, то следует свистеть, топать ногами и выкрикивать всякие дерзости.
Ход встречи Маяковского со студентами, описанной Славинским, даёт все основания предположить, что она была организована каким-то партаппаратчиком, поднаторевшим в организации травли оппонентов. В той дружной агрессивности, с которой часть зала старалась оскорбить и унизить поэта, Славинский тоже, видимо, углядел что-то неестественное и перестал в своих записях указывать «простые славянские фамилии» тех, кто продолжал громко выкрикивать свои дерзкие реплики.
Кстати, и Павлу Лавуту тоже…
«Иногда казалось, что одно и то же лицо настигает Маяковского в разных городах – до того были порой похожи одна записка на другую. Он разил таких „записочников“ острым словом, но они всплывали снова и снова».
Виктор Славинский:
«Из последних рядов – женский голос нахально и пискливо:
– А что вы написали о Ленине?
Поэт вытесняет предыдущего оратора, пытавшегося говорить, объявляет:
– Я читаю о смерти Ленина!
Излагает план поэмы и начинает читать со слов: «Если бы выставить в музее плачущего большевика…» – читает до конца. Читает с потрясающей силой. Слушатели отвечают бурными аплодисментами. Все взволнованы.
Вытесненный с трибуны болван появляется снова и заявляет:
Маяковский говорит, что уже двадцать лет пишет. Но он много говорит о себе, много себя восхваляет. Нужно бросить это дело. Маяковскому нужно заняться настоящей работой"».
Бросается в глаза явная несогласованность того, о чём заявил выскочивший на трибуну парень, с только что прочитанным фрагментом поэмы, в котором речь шла о смерти Ленина. Видимо, молодые люди, присланные, чтобы поиздеваться над поэтом, просто выходили по очереди, оглашая то, что им было велено огласить.
Не удивительно, что терпение Маяковского вскоре иссякло. Славинский пишет:
«Поэт, потрясённый наглой брехнёй, опять вытесняет наглеца и взволнованно заявляет:
– Предыдущий оратор говорил глупости: за сорок пять минут я ничего не говорил о себе».
Из зала опять громко крикнули:
«– Надо доказать!»
Каких именно доказательств требовал кричавший, было непонятно. Поэтому Маяковский попросил поднять руки тех, кто не понимает его стихов и поэм. Руки вскинула всего четверть сидевших в зале.
Продолжение травли
Виктор Славинский:
«Слово получает студент Честной:
– Многие отнекиваются от Маяковского словами «непонятен». Для меня Маяковский не непонятен, а не воспринимаем.
(Смех.) Я считаю, что Маяковский прав, что его будут понимать через более или менее продолжительный промежуток времени, через десятилетия».
Слова потребовал ещё один молодой человек, нетвёрдой походкой подошедший к трибуне. Он явно был нетрезв, так как заплетавшимся языком объявил, что его фамилия Крикун. Виктор Славинский записал в протоколе: «оратор пьяный».
Поднявшись на трибуну, Крикун сказал:
«– Ориентация писателя должна быть на пролетариат. У Маяковского правильная ориентация. Но Маяковский делает перегибы в своей работе, как партийцы в своей политической деятельности. Есть у Маяковского стихотворение, в котором на полутора страницах повторяется так-так, так-так.
Поэт порывисто бросается на трибуну и протестующее, с яростным гневом заявляет:
– Товарищи! Он врёт! У меня нет такого стихотворения! Нет!!
На трибуне – оба оратора. Пьяному студенту Крикуну ещё удаётся крикнуть:
– Читаемость Маяковского слаба, потому что в работе Маяковского есть перегибы: «так-так, тик-так, тик-так».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
