Граф Панин дал Суворову огромные полномочия и предписание начальникам войск и губернаторам беспрекословно исполнять все его приказания.
— Смотри, как енерал-то носом клюет! — улыбаясь во весь свой широкий рот, проговорил мужичонка, толкнув локтем денщика Суворова, Прошку.
— Видно, не выдрыхся! — мрачно ответил тот.
— Поспать енерал любит, нечего сказать!..
— День и ночь спит и все не выспится…
— А генерал-то, говорят, важнейший «ирой»!
— Кто говорит-то? — сердито спросил у мужичонки генеральский денщик.
— Да все…
— Да кто все-то, осина?..
— Все говорят, важнейший и храбрый генерал Суворов…
— А ты не верь…
— Неужели не верить?..
— Не верь, говорю…
— Прошка, ты там что, про что рассуждать изволишь? — послышалось из кибитки.
— А вам на что? — хмуро отвечал генералу денщик.
— Любопытство меня донимает, Прохор Иваныч, про что вы изволили речь вести!..
— Мало ли про что…
— Наверное, меня ругал… Ох, Господи, помилуй, разморило, хоть бы на ночлег…
— Еще солнце-то высоко а вы уж про ночлег!..
— Обленился я, Прохор Иваныч, обленился… О, Господи помилуй!..
Наступило молчание, прерываемое тяжелыми вздохами, выходившими из глубины кибитки.
Мрачный Прохор тоже клевал носом, сидя на облучке.
Бодрствовал только один возница-мужичонка; он то понукал своих кляч, то вполголоса мурлыкал какую-то песню.
— Ну, вот и приехали! — гаркнул он во все свое мужицкое горло, увидя стоящую небольшую деревушку.
— Что, что?.. Куда приехали? — с испугом воскликнули в один голос Суворов и его денщик.
— А на ночлег-то… — добродушно улыбаясь, ответил мужичонка.
— А ты глотку-то не дери, пес!.. Не пугай генерала!..
И внушительная затрещина по шее заставила мужичонку невольно пригнуться к телеге.
— Чего ты дерешься-то, ведь я тебя и в морду!.. Крыса ты этакая!..
— Тронь-ка!..
— И трону, не дерись!..
— Ну вы, что там сцепились, водой прикажу разнимать… Ишь баталию затеяли!..
Денщик Прошка и мужичонка-возчик, готовые вступить врукопашную, принуждены были ограничиться только толчками в бок, которыми они щедро угощали друг друга, пока лошаденки не въехали в околицу деревни и не остановились у первой попавшейся избы.
У ворот этой избы стоял старый солдат с ружьем.
— Здорово, служба! — быстро выскакивая из телеги, громко проговорил Суворов.
— Здравия желаю, ваше превосходительство! — делая честь ружьем, гаркнул солдат.
— Ты меня знаешь? — спросил Суворов.
— Как не знать отца-командира Александра Васильевича!..
— Хорошо, помилуй Бог, хорошо! Вместе, значит, с врагом рубились, из пушек палили, города брали, так что ли?
— Так точно, ваше превосходительство!..
— Где же со мной в деле был?
— «Аршаву» вместе брали, ваше превосходительство!
— Вот молодчина, Господи помилуй! У, какой молодчина!..
Суворов несколько раз подпрыгнул, ударил себя ладонями по бедрам и громко крикнул по-петушиному.
Солдат с ружьем радостно усмехнулся, возница с изумлением вытаращил глаза, а мрачный Прошка прошипел:
— Ишь тебя разбирает!
— А зачем ты тут торчишь, служба? — спросил у солдата Суворов.
— Арестанта в Питер везем, ваше превосходительство, так я на карауле.
— Какого арестанта?
— Офицера.
— Ой, служба, не врешь ли? Неужели офицер в арестанты попал?
— Так точно, ваше превосходительство!
— Кто же приказал?
— Полковник Михельсон, ваше превосходительство!
— Странно, помилуй Бог, странно… Офицер-арестант в такое время! А за какую провинность?
— Не могу знать, ваше превосходительство!
— Пойти взглянуть на чудо морское.
Проговорив эти слова, Суворов быстро пробежал двор и сени и очутился в душной, низенькой избенке, в два окна.
В избенке, около дверей, сидел другой солдат, а у оконца, печально облокотившись о стол руками, помещался Серебряков; на нем все еще находился мужицкий армяк.
Его везли в Петербург.
Так как день клонился к вечеру, то солдаты, сопровождавшие Серебрякова, остановились на ночлег в той деревне, куда приехал Суворов.
Сергею Серебрякову не случалось ранее видеть Суворова, и он немало удивился, увидя маленького человека, в солдатской куртке, быстро вбежавшего в избу.
— Где, где арестант-офицер, помилуй Бог?..
— Я… что надо? — ответил Серебряков, нехотя поднимаясь с своего места.
— Ты, ты офицер?! — удивился Суворов, посматривая на армяк Серебрякова.
— Ну, да…
— А зачем же на тебе, помилуй Бог, эта хламида?..
— А тебе какое дело?.. Кто ты и что тебе надо?..
— Кто я — изволь скажу: я генерал-поручик Александр Суворов!
— Как, вы… вы Александр Васильевич Суворов, герой, заставляющий удивляться Европу…
Сергей Серебряков растерялся.
— Ишь куда махнул, уж и Европу я удивляю своим геройством… Ну, братик, до этого еще далеко!.. Расскажи-ка, что ты набедокурил?.. Зачем обрядили тебя в эту хламиду, везут доброго молодца в город Питер под конвоем?..
Правдивый и довольно печальный рассказ злополучного Серебрякова не мог не тронуть добрую и отзывчивую душу генерала Суворова.
Он со вниманием выслушал этот рассказ или скорее исповедь, вылившуюся из небольшой груди молодого офицера.
— Бедняга, сердяга, помилуй Бог, и-и сколько бед и напастей… Сколько испытаний… И из-за чего — молодость, неопытность… Что делать, помилуй Бог! Со всяким может случиться… А ты голову не вешай — «на Бога надейся, а сам не плошай», никто как Бог… Если жив останусь — буду в Питере, словечко матушке-царице за тебя замолвлю! — скороговоркой проговорил Александр Васильевич и принялся бегать по избе из угла в угол, как бы что обдумывая и соображая.
— Ты говоришь, злодей Пугачев повесить тебя хотел? — останавливаясь против Серебрякова и в упор смотря на него, спросил Суворов.
— Так точно, ваше превосходительство, петля уже была готова и находился я на один волосок от смерти.
— Вот видишь, Бог-то тебя спас… Бог тебя спас от смерти, и от всех несчастий спасен ты будешь… А тебя я попомню, голубчик, расспрошу Михельсона… Михельсон хоть и аккуратный немец, а попал впросак: правого принял за виноватого!..
— Так вы не верите, ваше превосходительство, что я изменник?..
— Не верю… Какой ты изменник, помилуй Бог!.. Михельсон погорячился, надо бы ведра два вылить на него холодной воды… Фу, как жарко!.. Прошка, Прошка, не откликнется, злодей: он с норовом у меня, помилуй Бог, грубости не любит… Прохор Иваныч, сделайте такую милость, покажитесь!
— Ну, что вам еще надо?.. — мрачно откликнулся денщик, немного притворяя дверь и показывая свои щетинистые усы.
— Готовь, Прошка, ужин генералу… Щи да каша — мать наша, помилуй Бог!.. И ты со мной отужинай, господин офицер!
Сергей Серебряков с каким-то благоговейным чувством и неподдельным восторгом смотрел на этого маленького, тщедушного человека, слава которого уже начинала греметь во всех концах Европы и которому суждено было быть военным гением не только своего времени, но и всех веков.
— Ваше превосходительство, я счастлив, очень счастлив…
— Ну, молодчина, помилуй Бог, и в несчастье счастлив, слышишь… Прошка, бери пример, не вешай нос… Чем же ты счастлив-то, а?
— Тем, что увидал вас, ваше превосходительство, говорю с вами, смотрю на вас! — с чувством проговорил Серебряков.
— Счастие, счастие… Я взял Краков, взял Варшаву, говорят — счастие… Счастию приписывают, а чем добыто это счастие?.. Завистники, шаркунчики… Ты не попадай им на зубок, Серебряков, съедят, с костями так и слопают… А я заступлюсь за тебя, только бы мне в Питер скорее вернуться, помилуй Бог!.. Прошка, да что ты там копаешься, скоро ли ты дашь мне есть?..
— Не у меня просите, а у хозяйки… Ишь, проголодались…
— И то, и то… Вот обмишурился, ведь я думал, Прохор Иваныч, что мы с тобой дома находимся или на бивуаке… Хозяюшка почтенная, покорми нас, ратных людей, — с ужимками кланяясь старухе хозяйке избы, проговорил Суворов.
— Ох, родненький, накормила бы я тебя, напоила, да вот горе, в печи-то от обеда одна каша осталась, были щи, да съели, а щи-то какие жирные-прежирные!
— Ох, бабуся, смолкни! Слюни текут, язык проглочу, помилуй Бог!
— Кашки разве, сударик, не прикажешь ли с молочком…
— Что с молочком, а какой ныне день забыла, старая?
— И то, и то, забыла, ведь ноне пятница, ахти грех-то какой.
— То-то, бабуся… «пятница-заплатница», грех в орех, а спасенье наверх. Давай каши, нет масла, будем есть с квасом… Присаживайся-ка, офицерик, к каше да смотри, есть по-солдатски, не то ложкой по лбу!
Старуха-баба вынула из печи горшок с кашей, положила ее в большую деревянную чашку, туда же влила квасу, за неимением масла, и поставила на столе перед человеком, на которого теперь вся Россия возлагала надежду.
