полученных в качестве выкупа за похищенного председателя профсоюза молочников; Капоне подарил её своему адвокату Уильяму Парилло[55]) и захвату главенствующих позиций на молочном рынке в Чикаго.
В те времена молоко приносили на дом члены профсоюза молочников, контролировавшего систему доставки. Поскольку холодильников не было, использовали только молоко местного производства. «Медоумур дейриз», начавшая работу в июле 1931 года, стала ввозить более дешёвое молоко из Висконсина — по девять центов за кварту (0,95 литра) вместо одиннадцати, разливать его по бутылкам и доставлять на своих грузовиках, обходясь без посредничества профсоюза. Эту схему разработал Ральф Капоне; его внучка даже утверждает, что кличку Ботлс (Бутылки) он получил именно тогда, борясь за «здоровое питание». На самом деле «Медоумур» должна была помочь Капоне нарушить монополию молочного картеля. Профсоюз пытался сопротивляться; начались «молочные войны», о которых пишет в своих воспоминаниях Фред Пассенте — бывший полицейский, сотрудничавший с мафией. Так, в мае 1932 года конкуренты взорвали «Медоумур», но это не помешало ей продолжить работу. Победа осталась за гангстерами, на стороне которых были физическая сила и технические возможности.
Журналист Квитни Джонатан в своей книге «Порочные круги: мафия на рынке» (1981) проследил «молочный след» банды Капоне вплоть до нью-йоркских пиццерий, которые обязали использовать сыр от висконсинских поставщиков компании «Медоумур». Заведениям, ещё следовавшим дедовским рецептам, вывезенным из Неаполя, разрешали делать собственную моцареллу, но при условии, что они не будут продавать её внарезку. Выставленное в витрине предупреждение «Внарезку не продаём» означало, что пиццерия соблюдает правила мафии и бомбить её не надо.
Вернёмся к интервью Капоне.
«Следующее его заявление прозвучало как гром среди ясного неба.
“Я считаю, что мистер Гувер мог бы намекнуть в своём декабрьском послании конгрессу, чтобы законодатели повысили процент содержания алкоголя в спиртных напитках. Это был бы лучший козырь для повторного выдвижения. Кстати, вы знаете, что он всегда называл ‘закон Волстеда’ ‘благородным экспериментом’?
Со временем, впрочем, люди даже этого не смогут терпеть. Они потребуют снова выпивать нормально, и если они окажут достаточное давление, они победят Лигу против салунов и промышленников, которые жиреют и богатеют за счёт жажды.
Закон отменят. Больше не будет надобности таиться. Меня избавят от огромных платежей. Но пока этот закон действует и остаются люди, которые продолжат нарушать закон, должно быть место для таких людей, как я, которым выпало поддерживать канал открытым.
Люди, которые ничего не уважают, боятся страха. А потому я построил свою организацию именно на страхе. Только поймите меня правильно, пожалуйста. Те, кто работает со мной, ничего не боятся. Те, кто работают на меня, сохраняют верность — не столько из-за платы, сколько потому, что они знают, чем кончится дело, если они нарушат верность.
Правительство Соединённых штатов заносит над правонарушителем дрожащую дубинку и говорит ему, что он сядет в тюрьму, если нарушит закон. Нарушители смеются и нанимают хороших адвокатов. Только горстка самых невезучих идёт отсиживать. Но в целом люди боятся тюрьмы не больше, чем я Пэта Роша. То, что люди знают о них, их веселит. Им нравится смеяться над ними и сочинять анекдоты. Когда устраивают рейд против кабака, несколько людей бьются в истерике, но в целом масса веселится. С другой стороны, есть ли среди ваших знакомых хоть кто-нибудь, кому было бы смешно, если бы он опасался, что его прокатят на машине?”
Знал ли я? На этот вопрос я мог ответить, и быстро.
На стене за спиной у Короля — портрет Линкольна в дешёвой раме. Казалось, он добродушно улыбается. На королевском столе — бронзовое пресс-папье в виде статуи Великого Освободителя из мемориала Линкольна. Рядом на стене — печатный текст Геттисбергской речи[56]. Видно, что Капоне восхищается Линкольном больше любого другого американца.
Я спросил его, что он думает о выборах 1932 года.
“Демократы ворвутся на волне рекордного голосования. Массы будут думать, что таким образом избавятся от Депрессии. Я очень мало знаю о мировых финансах, но не думаю, что Депрессии сразу придёт конец. Я думаю, это займёт больше времени. Ряд обстоятельств принесёт облегчение, если мы не позволим красным попытаться принести его раньше.
Больше всего шансов у Оуэна Янга[57], по моим скромным предположениям. Он отличный парень, и им стоит дать ему дорогу. Если победит не он, то Рузвельт, и я думаю, что Рузвельту хватит ума сделать Янга своим министром финансов. Рузвельт — хороший парень, но я боюсь, здоровья он некрепкого, а лидеру нужно здоровье”.
Наивность Капоне была очаровательна. Он вовсе не выделывался, и я уверен, что он не старался произвести на меня хорошее впечатление».
Разговор продолжался в том же духе довольно долго, до заката солнца.
«“Издатель-мошенник и банкир побуждали обанкротившихся вкладчиков, которым платили тридцать центов с доллара, положить их деньги в банк другого их друга. Многие так и сделали, а два месяца спустя банк тоже рухнул, как карточный домик. И что, эти банкиры сели в тюрьму? Нет, сэр. Они — одни из самых почтенных граждан во Флориде. Они так же дурны, как мошенники-политики! Мне ли их не знать? Я довольно долго кормил их и одевал”...»
От обсуждения банковских махинаций Капоне перешёл к социальным вопросам и внешней политике: «Когда “сухой закон” отменят, меньше будет желание контролировать рождаемость. Без контроля над рождаемостью Америка может стать такой же крепкой, как Италия. С американским Муссолини она бы завоевала мир». В отношении себя самого он был полон уверенности: «У нас котелок варит. Нам нравится, когда нам всё сходит с рук. И если мы не сможем зарабатывать на жизнь каким-нибудь честным ремеслом, мы всё равно заработаем на неё».
Капоне простился с Вандербильтом, выразив уверенность, что они оба патриоты.
Других журналистов, встречавшихся с Капоне, главным образом интересовало, не страшно ли ему. «Если бы я сказал вам, что не волнуюсь, это было
