Ринтын понимал, что глупо обращать внимание на такие пустяки, что главное — это игра актеров, их мастерство. Но даже усилием воли он не мог заставить себя сосредоточиться на действии. Может быть, не следовало читать пьесу? Тогда не возникало бы внутреннего сопротивления игре актеров, у которых и доктор Астров, и Телегин, и Соня, и Войницкий были совсем другие, не те, которых узнал Ринтын, читая пьесу еще в Улаке, высоко над морем. Слова, которые имели большой скрытый смысл, звучали со сцены холодно. Пожалуй, один только Телегин был хорошо знакомым, и Ринтын всякий раз радовался, когда наступала его очередь произносить реплики.
Кончилось первое действие. Зал загремел аплодисментами. Ринтын некоторое время сидел неподвижно, но его подтолкнул Кайон, и он захлопал вместе со всеми. На сцену снова вышли исполнители и поклонились зрителям.
— Ну, что ты скажешь? — восторженно обратился к нему Кайон. — Здорово?
— Любопытно смотреть, — сдержанно отозвался Ринтын.
— Тебе бы так сыграть? Да? — подмигнул Кайон.
— Что ты ко мне пристал! — рассердился Ринтын. — Ведь сам играл в пьесе роль Шипучина. Целый месяц тренировался, бормотал даже во сне: "Замечательно подлая баба!.."
— Ладно, ладно! — замахал руками Кайон.
Ребята протолкались к буфету и купили по стаканчику мороженого.
— Мороженое должно быть национальным блюдом всех народов Севера, сказал Кайон. — Как это мы не додумались до такой вкусной штуки!
Ринтын был задумчив, и Наташа обратила на это внимание.
— Ты что такой тихий?
Ринтын замялся, но тут, как всегда, к нему на выручку заспешил Кайон:
— Он очень переживает. Все улакские чукчи прирожденные артисты, поэтому любое зрелище для них — это волнение.
Ринтын метнул на Кайона гневный взгляд, и друг осекся.
Постепенно Ринтын перестал обращать внимание на игру актеров. Он просто следил за действием, как будто заново перечитывал пьесу. Только иной раз, когда какой-нибудь актер вдруг старательно начинал «играть», ему становилось не по себе.
Так прошли второе, третье и четвертое действия. Пьеса кончилась, и народ повалил к выходу. Заспешили и ребята.
Снегопад прекратился, легкий мороз холодил лицо.
— Тебе понравился спектакль? — спросила Наташа.
Ринтын, не кривя душой, рассказал о своих ощущениях.
— И со мной было почти так, — заметил Кайон.
— Ребята, — Наташа даже приостановилась, — как вам еще много надо понять! Дорасти до вершин культуры! Придется часто ходить в театр, много читать, прислушиваться к мнению настоящих знатоков искусства. Я, со своей стороны, обещаю сделать все, чтобы вы проделали этот путь быстрее.
— Мне всегда казалось, что я давно сделал прыжок, из первобытности в социализм, — задумчиво сказал Кайон. — А оказывается — вон еще сколько шагать. Да еще с твоей помощью, — он повернулся к Наташе.
— Да, да! — не уловив иронии в словах Кайона, подхватила она. — Трудный путь.
На Невском проспекте Кайон попрощался и отправился домой. Проводив Наташу на поезд, Ринтын возвратился трамваем до угла Восьмой линии и Среднего проспекта, а дальше пошел пешком. Небо прояснилось, и в пролетах улицы виднелись далекие и редкие звезды.
И сердце Ринтына защемило от желания увидеть родное чукотское небо, такое богатое звездами! В эту пору уже полыхает полярное сияние, с которым ничто по красоте не может сравниться. Пусть это не волнует всех, а только одного человека, того, который родился и вырос в скалах, на пустынных берегах, под северным сиянием и холодными звездами. А когда стоишь на вершинах гор, откуда открываются просторы сразу двух океанов — Ледовитого и Тихого, — вот тогда ощущаешь подлинное величие природы.
7
В комнату заглянул комендант общежития и, ткнув пальцем в каждого, сказал:
— Тебе, тебе и тебе явиться в мой кабинет!
Кабинетом коменданта назывался закуток с нестругаными стеллажами из горбыля, на которых хранились кипы постельного белья.
В углу стоял обшарпанный письменный стол, аккуратно покрытый цветной бумагой. За столом восседал незнакомый человек в мохнатом демисезонном пальто и в ботинках на толстой каучуковой подошве. От подошв на пол натекла вода.
Перед незнакомцем лежали толстый блокнот и изящная авторучка.
— Мы же отобрали китайцев, — сказал он, бросив беглый взгляд на Черуля.
— Он не китаец, — поправил комендант, — он этот самый…
— Нанаец, — подсказал Черуль.
— О, нанайская борьба! — заулыбался незнакомец. — Как же, знаю! Хороший эстрадный номер для концерта. Но в цирке не годится. Разве только в клоунаде.
— Товарищи! — официальным тоном заговорил комендант. — Мы вас пригласили сюда, чтобы отобрать из вас участников…
— Позвольте мне! — вмешался незнакомец. — Разрешите прежде представиться: помощник режиссера Ленинградского государственного цирка Янковский… Так вот, друзья мои… К новогодней программе намечается большой пролог-парад, символизирующий нерушимую дружбу народов. Кто вы по национальности? — спросил Янковский Иржи.
— Чех.
— Чехословак?
— Чех, — повторил Иржи.
— Народный демократ?
— Коммунист.
— Годишься, — решительно сказал Янковский. — Так вот, позвольте мне закончить свою мысль. Наш цирк устраивает новогоднее представление, не имеющее равных по идейной насыщенности. В представлении примут участие самые яркие звезды циркового искусства. А вначале пройдут колонны, символизирующие дружбу народов, с флагами, транспарантами… Вы улавливаете мою мысль?
— Улавливаем, — ответил за всех комендант.
— Каждый участник должен проникнуться сознанием ответственности и представлять всю важность данного мероприятия, — важно закончил речь Янковский и кивнул Черулю: — Снимите рубашку.
— Зачем?
— Я должен посмотреть, подходите ли вы по телосложению.
Черуль с готовностью стянул через голову рубашку и предстал перед помощником режиссера во всем великолепии своих мускулов.
— Отлично! — воскликнул Янковский. — Можете одеваться. — И повернулся к Иржи: — А вы можете не раздеваться — я и так вижу, что вы подходите… А вы, — обратился он к Кайону, — извините, но должны раздеться.
Янковский поднялся со стула и потрогал пальцами небольшие, но плотные мышцы Кайона.
— В середину колонны годишься, — снисходительно произнес он.
Настала очередь Ринтына. Он сбросил рубашку и поежился: в закуточке было прохладно. Янковский кинул на него быстрый взгляд:
— Нет! Для дружбы народов вы слишком тощи! Простите меня за откровенность, но жидковаты для феерического парада. Еще раз прошу прощения.
Ринтыну стало обидно. Он почувствовал, как жаркая волна прилила к лицу, глаза быстро-быстро заморгали… Как-то не приходилось ему видеть себя со стороны, и он не думал, что выглядит так невыразительно, что не может олицетворять дружбу народов. Он стиснул зубы, овладел собой и, пока просовывал голову в вырез рубашки, почти смирился со своей участью.
Но, видимо, все заметили, как он огорчился. Янковский утешил его:
— Я вам обещаю контрамарку на первое представление. А вы, друзья, обратился он к остальным, — должны с завтрашнего дня являться на репетицию в здание цирка. Знаете, где находится цирк?
— Знаем, — снова за всех ответил комендант.
Накануне представления Янковский протянул Ринтыну бумажку:
— Пройдете по этой контрамарке и сядете в директорской ложе.
— А нельзя ли куда-нибудь в другое место? — испугавшись, попросил Ринтын. Слово «ложа» у него связывалась с тем миром, где состоятельные люди "имели собственную ложу" на весь театральный сезон, совершали в ней неблаговидные сделки; он вспомнил, как герои Бальзака в полумраке лож продолжали растленную буржуазную светскую жизнь.
— Чудак вы! — усмехнулся Янковский. — Оттуда лучше всего видно. А кроме того, другие места у нас платные и все билеты на них проданы.
— Хорошо, — покорно согласился Ринтын и взял бумажку.
Ринтын пришел на представление загодя. В цирке еще было пусто. Горели лишь боковые бра, тускло освещая яркий ковер на манеже. Над входом на арену висел красочный занавес с гербом СССР и изображением сплетенных рук, символизирующих нерушимую дружбу.
Ринтын сидел в одиночестве в ложе и в который раз осматривал внутреннее устройство цирка. По числу канатов, тросов и блоков он мог поспорить с большим парусным кораблем. Купол был удивительно будничен и прост. Железные конструкции, перекрытия, выкрашенные в темно-зеленую краску, совсем не вязались с праздничной обстановкой цирка.
Появились первые зрители. Эта была совсем не та публика, какую он видел в Академическом театре драмы, по пестроте своей она скорее походила на эрмитажную.
