И теперь, как видно, дядя Жоржегор ушел как раз по этому делу.
Скрыв, однако, вскоре досаду и внезапно воодушевившись, тетя Жанна повела Катерину Саввишну по квартире. Она распахивала перед ней все двери и заглядывала ей в лицо, ища одобрения. Паркет в тети-Жанниной квартире ясно отражал всю мебель в темных чехлах, сберегаемую, очевидно, до каких-то лучших времен. Сама тетя Жанна в длинном темном халате, тоже походившем на чехол, точно и себя сберегала до лучших времен. Проходя по комнатам, она приподнимала чехлы с мебели, ласково похлопывала светлые лоснящиеся поверхности вещей, как лошадь или собаку, и, покрывая вещь снова чехлом, называла Катерине Саввишне цену, за которую та или другая вещь была ею приобретена. Цифры все были очень большими. Катерине Саввишне они представлялись невероятными, и это, наверное, отражалось на ее лице, потому что тетя Жанна то и дело взглядывала на нее с торжеством и, не скрывая удовольствия, повторяла: «Да-да, Кити, мы теперь с твоим дядюшкой не настолько богаты, чтобы покупать дешевые вещи».
Показав все помещения квартиры и, по-видимому, оставшись довольной впечатлением, произведенным на племянницу, тетя Жанна спросила с торжеством, хороша ли квартирка, и, не дожидаясь ответа, сказала, что, разумеется, квартирка хороша, не такая громоздкая, как прежняя, и потому, правильно говоришь, много уютней, и Катерина Саввишна поспешно кивала, стыдясь почему-то напомнить, что в прежней их квартире не бывала ни разу.
Потом Катерина Саввишна сидела за столом в белой, очень чистой кухне; в кухне было не по-кухонному прохладно, висели белые шелковые шторы, пахло хвоей, и этот запах вместе с необыкновенной белизной стен, штор, пола, плиты и всех предметов на кухне напомнили Катерине Саввишне о процедурном кабинете.
Разглядывая стерильные белые шкафы, полки и стерильную чистоту белой кухонной посуды, стен и кухонного пола, Катерина Саввишна со стыдливой неприязнью вспоминала свою квартирку в К…, с приросшим к ней беспорядком, заваленную игрушками, банками, неглаженым бельем, жестянками и мисочками с объедками для кошки и такой же приблудной беспородной собаки, квартире, навсегда пропахшей пеленками, гороховым супом и кошачьей мочой, и мысленно обещала себе тотчас по приезде в К… отнести потихоньку от девочек куда-нибудь подальше и кошку, и собаку.
— Ну, что у нас нынче портится? — весело спросила тетя Жанна, замерев перед распахнутым холодильником, и стала выставлять закуски.
За чаем она ни минуты не сидела спокойно, делая сразу множество дел: прижав плечом телефонную трубку к уху и диктуя кому-то рецепт торта из черствого батона хлеба, она разливала в хрустальные стаканы с серебряными подстаканниками жидкий чай из большого красивого фарфорового чайника; в паузах телефонного разговора она, прикрывая ладонью трубку, рассказывала Катерине Саввишне о вещах, которые, по ее мнению, ей следовало бы купить в Москве, вместе с этим она поглядывала в телевизор на хоккейный матч, вскакивала и вытирала мокрой тряпкой какие-то одной ей заметные пятна на белоснежной газовой плите, потом возвращалась к столу, вешала трубку и укладывала в полиэтиленовые пакеты остатки еды. «О нет, Кити, собак и кошек я не держу — ты же сама знаешь: от детей и животных столько грязи! это в нижнюю квартиру, у них там собачонка, я всегда для нее собираю — не выбрасывать же еду! — а летом хозяева за нашей квартирой присмотрят; правда, у нас сигнализация, но сейчас ведь так неспокойно, столько ограблений… Нам один милиционер, подчиненный Жоржа по прежней работе, все происшествия за неделю рассказывает: газет мы не выписываем — на какие же деньги, — но все же мы всегда в курсе событий», — говорила тетя Жанна, вместе с тем прихлебывая уже жидкий чай и посматривая на себя в зеркало над кухонной раковиной. Все в доме тети Жанны — и стерильная чистота, и обилие вещей, и дорогая посуда, и сама тетя Жанна, чистая, хорошо причесанная, оживленная, в темном халате-чехле, так непохожая на свою одногодку — маму, за много лет до смерти ставшую неопрятною старухою, даже постоянная шутка тети Жанны — «рупь будет стоить», — которой она сопровождала любую пустяковую просьбу к ней: подвинуть ли солонку, подлить ли еще чаю, даже скудность закуски и куски подсохшего сыра в цветных хрустальных вазах на тонких ножках, — все нравилось Катерине Саввишне, даже восхищало ее, казалось ей особенным, сложным и таинственным — столичным.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Внезапно тетя Жанна оставила все свои занятия, оторвалась от себя в зеркале над посудомойкой и внимательно, с ног до головы, оглядела Катерину Саввишну
— Ты выглядишь недурно, Кити, настоящая добропорядочная жена, но кое-что мы все-таки в тебе сейчас подправим. Этих низких густых пучков уже сто лет как в Москве не носят. Сейчас в моде короткие стрижки и короткие парики. Такие стрижки, как у меня. — И тетя Жанна повела в зеркале своей коротко остриженной темно-красной головой. — Не огорчайся, все это исправимо. Сейчас я подстригу тебя, я умею прекрасно стричь, себя я стригу сама, да и Жорж забыл, что такое парикмахерская. Из волос закажешь себе шиньон, и потом я подкорочу тебе пальто, распущу эти ужасные вытачки, а то в таком наряде ты выглядишь лет на двадцать старше меня.
Тетя Жанна вдруг вскочила и, легко подпрыгнув, засмеялась и выбежала из комнаты. Прислушиваясь сквозь рев хоккейного матча к ее шагам в глубине квартиры, Катерина Саввишна с беспокойством ждала ее возвращения — она и сама несколько раз думала остричь свои длинные волосы, они доставляли ей немало хлопот, но ее волосы очень нравились мужу. «Теперь у всех женщин три пера на голове, не то что у моей женушки», — любил повторять он везде — в гостях и дома. Но сказать об этом тете Жанне или просто отказаться стричься Катерине Саввишне было стыдно, — стыдно было выглядеть старомодной, провинциальной. Она заволновалась, не зная, как ей поступить, но в это время стукнула дверь, в кухню вошел дядя Жоржегор, и про волосы забыли.
Дядя Жоржегор встретил племянницу с будничным радушием, будто она всегда жила с ними и только сегодня немного задержалась к ужину. В нем не было ничего от белобрысого щупленького мальчишки, понуро сидящего перед усатым милиционером. Не был он похож и на новенького толстощекого военного на своей предвоенной фотографии. Словно не замечая сердитого лица тети Жанны, был он сейчас весел и говорлив, и хоть спиртным от него пахло, не было заметно, что он пьян. Он долго фыркал в ванной, напевая что-то сквозь зубы, потом вошел снова на кухню в темной стеганой куртке-пижаме, отделанной кое-где посекшимися золотыми нитками, тоже похожей на чехол; пижама была застегнута на одну золотую пуговицу, остальные пуговицы не сходились на округлом животе, — настоящий благодушный влиятельный в Москве человек. «Эгге-ей, выпьем, ей-богу, еще…» — громко напевал он; залпом выпил из позолоченной фарфоровой чашки бульон, который завтра испортится, — с такими словами подала ему этот бульон тетя Жанна, — и вдруг начал громко смеяться, гримасничать, подмигивать Катерине Саввишне, потом стал целовать ей руки, захлебываясь говорить, как он любил покойного брата Саввушку, как она на него похожа, потом выбежал в коридор, приволок огромный чемодан и, раскрыв, стал укладывать у ног Катерины Саввишны охапки разноцветных нераспустившихся, чуть привядших тюльпанов.
Тетя Жанна спокойно сидела за столом и смотрела на дядю Жоржегора со снисходительной усмешкою, но когда дело дошло до цветов, она встала, перенесла цветы в ванную, поставила посреди одной из комнат раскладушку, велела дяде Жоржегору идти спать и строго на него взглянула. Катерине Саввишне постелили на кухне, на красивом светлом диванчике, изогнутом полумесяцем. В квартире скоро стало тихо, слышно было только, как мерно включался и выключался холодильник да за стеною бесстрастно вскрикивала металлическая кукушка. Но там, за коробкой квартиры, огромный чудный город ворочался и буйствовал всю ночь, — казалось, никто не спал, до утра за окнами что-то взвывало, скрежетало, дребезжало, шипело, шушукалось и шуршало, и звуки эти сливались для Катерины Саввишны в особенный, таинственный, тревожащий гул, и гул этот, так непохожий на простенькую тишину ее ночного К…, где разве что собака спросонья забрешет, да в подгулявшей компании вдруг кто-нибудь заголосит фальшивым фальцетом: «Прости меня-а-а, но я не виновата-а-а…», да вдалеке прогудит поезд и тоской по другой жизни полоснет сердце, — гул этот будоражил Катерину Саввишну, шевелил в ней неясные радостные предчувствия и острое ожидание чего-то необычайного, и она никак не могла уснуть — все ворочалась на своем диванчике, сгибаясь и выгибаясь по причудливой его форме, и, задремав, тут же пробуждалась от громкого боя сердца и, подтягивая колени к подбородку, как в детстве, тихонько смеялась и торопила утро. Уже на рассвете сквозь дрему она различила какие-то неясные голоса.
