«Ну вот, ещё одна война, — думает Клаас. — Такая же бессмысленная как и чеченская, с тем же звериным мужеством одних и человечным малодушием других. Боже мой, за что они воевали: Ливонский Орден — его и в помине нет уже. Что там сейчас? Ах да, Латвия и Эстония, ну конечно… А какие страсти кипели, какие жертвы принесены… Безумие… Безумие! Разрисованный кусок материи, цветной лоскут… Отрубил руку… Вцепился зубами… Безумие! Нет, это ни в какое сравнение с фауной не идёт, животные дерутся за пищу, за самку, за территорию, за власть в стаде в конце концов. А тут что? „Кто из вас достоин принять от меня знамя“ — безумие. Готовы убить за символ, умереть за символ, пожертвовать счастьем, ближними, надеждой — и всё за символ, за пустоту! Это лучшие среди нас!»
Клаас пролистывает книгу.
«Что он был за человек, этот знаменосец Шварц, о чём думал, чем жил? Что должно быть в сознании, чтобы в последние минуты жизни рвать зубами знамя? Да он же боевик, фанатик!»
Эдик ставит том на прежнее место. Глаза шарят по полкам как по приборной доске. Рука тянется к «Литературе Древнего Востока»:
Гильгамеш, куда ты стремишься?Жизни, что ищешь, — не найдёшь ты!Боги, когда создавали человека,Смерть они определили человеку,Жизнь в своих руках удержали.
Ты же, Гильгамеш, насыщай свой желудок,Днём и ночью будешь ты весел,Праздник справляй ежедневно,Днём и ночью играй и пляши ты!Гляди, как дитя твою руку держит,Своими объятиями радуй супругу —Только в этом дело человека!
«Вот и всё, что можно сказать о жизни. Всё написано. Всё давным-давно написано». Клаас хочет узнать, когда был создан текст и как он называется:
«Об увидевшем всё», девятнадцатый век до нашей эры: заголовок звучит как приговор всей мировой литературе. Четыре тысячи лет тому назад некто увидел и описал всё — всё, что мы с тех пор видим и о чём пишем. Тогда зачем…?»
Эдик идёт к столику, читает только что написанное:
«Чушь. Банальность. Бред».
Вырывает листок, хочет смять и бросить в корзину, но останавливается. Жалко. Ничтожный клочок, пол часа писанины, но своё, пережитое. Листок опускается на стол.
«А что, если я напишу, и людям понравится? — Клаас ёжится от неожиданной мысли. — Маловероятно, но всё же. Что тогда? Ну ладно, если действительно хорошо напишу. А если просто понравится? Как я узнаю, хорошо ли написал, или просто понравился? А если не понравится? Обидно станет. А может напишу-то хорошо, хоть и не понравится никому. Как узнать? Искусственные переживания, искусственная жизнь. Страшная искусственная жизнь».
Клаас снова подходит к шкафу: Античная трагедия. Средневековый эпос. Серебряный век. Достаёт, открывает:
Сложите книги кострами,Пляшите в их радостном свете,Творите мерзость в храме, —Вы во всём неповинны как дети!
А мы, мудрецы и поэты,Хранители тайны и веры,Унесём зажженные светы,В катакомбы, в пустыни, в пещеры.
И что, под бурей летучей,Под этой грозой разрушений,Сохранит играющий СлучайИз наших заветных творений?
Бесследно всё сгибнет, быть может,Что ведомо было одним нам,Но вас, кто меня уничтожит,Встречаю приветственным гимном.
В. Я. Брюсов. Осень 1904. 30 июля — 10 августа 1905 года. Клаас вчитывается в даты. Не отрываясь от книги, походит к столику, берёт листок, мнёт его, кладёт в пепельницу и поджигает. Пламя пожирает строки, обращая сочную бумагу в хрупкий дымящийся комок.
«Где вы, грядущие гунны, — читает он, вдыхая едкий дым. — Что тучей нависли над миром!»
За окном тяжелое облако перекрывает солнцу путь. Далеко в горах ухает раскат:
Слышу ваш топот чугунныйПо ещё не открытым Памирам.
На нас ордой опьянелойРухните с темных становий —Оживить одряхлевшее телоВолной пылающей крови.
Поставьте невольники воли,Шалаши у дворцов, как бывало,Всколосите весёлое полеНа месте тронного зала.
Чёрный комок в пепельнице замер.
«Насущное не горит, — слышит Эдик. — Горит только ненужное. Сложите книги кострами…»
За окном звучит флейта. Исполненная просветлённой грусти, она поддаётся нежным ласкам скрипки, уклоняется от утешений клавесина, который тщетно старается образумить её. Пятый бранденбургский концерт Баха. Клаас узнал его с первых аккордов.
Эдик выходит на веранду. Фигура Аднана следует за движениями скрипки в руках его, Сергей Павлович трепещет вместе со своей флейтой, пальцы Джеймса порхают по клавишам. Все трое, как и накануне, во фраках и бабочках.
Музыка оплакивает самое драгоценное во вселенной: саму себя и ещё… любовь. Музыка и любовь — две аномалии, которые единственно сообщают смысл природе и самой жизни, по крайней мере, в человеческой душе, которая есть наиболее возвышенная из всех аномалий.
«Зря сжёг…, — раскаивается Эдик. — Солнце восходит каждое утро и в этом ничего банального. Зря, зря… Даже если бы я и никому ничего нового не сказал, всё равно… Какая музыка, Боже, какая музыка!»
Скрипка радостно взмывает ввысь, за ней флейта, и, наконец, вдогонку, размахивая париком, перебирая тонкими ножками, по лесной алее мчится клавесин.
«Что я тут делаю? — недоумевает Эдик. — У меня сын растёт. Да плевать на чиновников, в Германию нельзя, но в Австрию-то можно. Сбережений хватит года на два. Сниму домик в горах, будем жить вдвоём, да и за «чёрный нал» всегда можно работу найти.
Внимание Клааса привлекает круглый монитор на изящном столике возле клавесина. Там, за экраном, распахнутым в черную дыру вечности, в такт музыке рождаются галактические системы. Красные, зелёные и лиловые светила движутся навстречу друг другу по замысловатым траекториям и, встречаясь, вспыхивают белым заревом. У Эдика зудят ладони, до того хочется ему прикоснуться к инсталляции. Иллюзия соперничает с окружающей действительностью настолько удачно, что, кажется, стоит протянуть руку и кончики пальцев, не встретив преграды, погрузятся в ледяной космос.
Между тем музыка, в последний раз взмыв под облака, устало опускается на жёрдочку и, довольная собой, засыпает, оставив инструменты в блаженном оцепенении.
— Браво! — аплодирует Клаас. — Бранденбургский концерт на альпийских лугах при восходе солнца! Не сон ли это?
— Ваш вопрос можно считать риторическим? — Сергей Павлович кладёт флейту в футляр, подходит к монитору.
— Даже и не знаю, что Вам ответить. Уж слишком всё…
— Сюрреалистически? — вставляет Джеймс.
— Да, пожалуй, это определение самое подходящее. В очередной раз.
— Сон — это тоже реальность, а реальность тоже сон, — замечает Аднан.
— Кстати, — Клаас протягивает американцу тетрадь, — я принёс Вам свои военные записки.
Суортон берёт дневник и с выражением неподдельного интереса на лице, просматривает заложенные места.
— А Вы прекрасный стилист, господин Клаас! Я сейчас принесу камеру и всё пересниму.
— Как я понимаю, завтрак откладывается? — интересуется седовласый дворянин.
На белом экране повисает изображение лилово-красно-зелёного трёхгранника. Сергей Павлович извлекает свежеотпечатанные листы из принтера, который от Эдика скрывал монитор, и просматривает их.
— Вовсе нет, — отвечает Джеймс. — Мне хватит десяти минут, а завтрак через четверть часа.
— Я, пожалуй, пойду переоденусь, — сообщает сириец, покидая веранду.
Суортон уходит за камерой и долго не возвращается.
— Право не знаю, как Вас и просить-то об этом, — произносит Сергей Павлович, не отрывая взгляда от распечатки. — Вы же всё равно сейчас едете в Новый Афон, не так ли?
— Да. Вы хотите составить мне компанию?
— Нет, нет. Мне необходимо ещё побыть в Академии. Я позволю себе просить Вас передать вот этот текст нашему общему с Аднаном и Джеймсом другу. Он, видите ли, по известным причинам не смог к нам присоединиться. Впрочем, в этом и надобности нет никакой, главное текст.
— Ваш друг живёт в Новом Афоне?
— Если быть точным, он живёт в лесу неподалеку от кельи Симона Кананита. Вот здесь обозначено место, где Вы его встретите.
Сергей Павлович протягивает Эдику карту местности.
— Так далеко? Это ведь даже не посёлок?
— Он, как бы это Вам объяснить, решил уйти от цивилизации. Живёт там уже много лет и выходит на свет Божий не чаще одного раза в три года.
— Прямо отшельник какой-то.
— Можно сказать и так. Однако им движут не религиозные побуждения, во всяком случае, не религиозные в традиционном смысле этого понятия.
