Жена подошла к нему, поправила прилипшие к потному лбу волосы.
— Ты не ошибся?
— Нет. Вылитый Петр. Петра я такого же помню, — стоит перед глазами.
— Найдут, — убежденно сказала Ксения. — Никуда он не денется.
Нашли…
4
В тот же день Богданов давал объяснения губернской контрольной комиссии.
Взбешенный неудачами последних дней, Богданов начал с того, что накричал на Сторожева, на Алексея Силыча, на председателя контрольной комиссии, держался смело, если не дерзко.
— Значит, считаешь себя кругом правым? — спросил его Алексей Силыч.
— Безусловно. Я дал честное слово, что демонстрации не будет. Вышло иначе. Но я — то при чем? Ведь это же факт: на балконе меня не было, речей я не говорил, сидел дома. Да и вообще знать не знал, что готовят Фролов и другие. Они взрослые люди, у них свои расчеты, почему они должны решительно обо всем советоваться со мной? Так в чем же моя вина?
— В том, что Фроловых наплодил здесь ты, — сказал Сторожев.
— А не вы ли своей политикой диктата?
Сторожев пожал плечами. Презрительная улыбка скользнула по губам Алексея Силыча.
— Это мы диктаторы? Мы, разговаривающие с тобой, с капитулянтом и заговорщиком, без угроз и оскорблений?
— Я вижу оскорбление в том, что вы предъявляете мне такие обвинения, в которых я кругом чист.
— Святоша! — вырвалось у Алексея Силыча.
Богданов ответил ему взглядом, полным презрения.
«Погоди, — прочел в этом взгляде Алексей Силыч, — мы еще посчитаемся с вами!»
— Зачем ты лгал, утверждая, будто никакого отношения к демонстрации не имел? Один из твоих приятелей сознался, что накануне ты, Фролов и признавшийся совещались как раз по этому вопросу. Ты же коммунист! — Председатель контрольной комиссии говорил тоном ровным и спокойным.
— Он был коммунистом, — заметил кто-то из членов комиссии. — Теперь он троцкист.
— Это ж травля! — передернул плечами Богданов. — Зачем вы травите нас? Кто вам донес на меня? Назовите его!
— Твой друг Карл Фогт. Тоже коммунистом себя называл. Под твоим крылышком грелся.
— Не я принимал его в партию.
— Он оказался шпионом.
— Ложь!
— Он готовил взрыв на химзаводе.
— Что-о?
— А вот почитай его показания. — Алексей Силыч протянул Богданову лист бумаги.
Тот пробежал глазами документ и понял, что надо изменить тон. Всеми видами мимикрии Богданов владел артистически. Он тяжело опустился на стул и уронил голову на руки.
— Товарищи, — глухо сказал он, — товарищи, это… я… не знаю, что и говорить. Запутался… Режим… Невыносимо так!
— Ах, режим?.. Невыносимо! А вот эти сочинения? Это выносимо?
Сергей Иванович бросил на стол пачку листовок, напечатанных Петровичем. Были тут и знаменитая «мобилизация», и «платформа», и прочие сочинения.
— Это не мое. Что мое, то мое, а в этом не виноват. До этого не докатился.
— Зачем же ты врешь? Все одним шрифтом напечатано.
— Ничего не знаю. Никакой типографии у меня нет. Это клевета.
— Значит, не скажешь?
— Чего вы от меня хотите?
— Есть сведения, что ты путаешься с темными, подозрительными людьми, — сказал Алексей Силыч.
— Все клевета! Кому-то надо меня опорочить.
— Льва Кагардэ знаешь?
— Знаю.
— Кто он такой?
— Сапожник. Мой жилец.
— Сапожник?
— А черт его знает…
— Оставим сапожников, Алексей Силыч. Надеюсь, ты разберешься, кто он — сапожник, печатник или тоже шпион. Неужели ты не понимаешь, — Сергей Иванович обращался к Богданову, — неужели не видишь, куда вы идете, к кому идете, на кого начали работать?
— Я не дитя. Я в политике понимаю больше, чем ты.
— Положи партийный билет! — сурово сказал председатель контрольной комиссии.
В комнате стало тихо.
— Товарищи!
— Тут тебе товарищей нет.
— Я скажу все.
— Типография есть? Где типография?
Богданов молчал.
— Клади билет.
Лицо Богданова сделалось красным.
— Ну?
Богданов вынул партийный билет, бросил его на стол и вышел из комнаты со словами:
— Вы вернете его мне. Вернете!
5
Вечером к Льву пришел Зеленецкий, вслед за ним явился Опанас. Лев еще накануне просил его зайти. Опанас сначала хмурился, держался холодно, но Лев был ласков, предупредителен; угощал приятелей пивом, водкой.
Опанас скоро растаял.
Богданов явился в сопровождении Фролова. Тот смирненько сидел в углу — сегодня он был похож на старую общипанную ворону.
— Как в контрольной комиссии? — спросил Лев.
— Отобрали партбилет.
— Стало быть, исключили? Н-да!.. — Лев налил Богданову водки.
Они выпили.
— Пойдем поговорим, — сказал тихо Лев. — Серьезное дело. Мы сейчас, — обратился он к гостям.
— Что ты думаешь делать? — В комнате Богданова никого не было.
— Это не твое дело.
— Слушай. Ты ведь пропадешь без партбилета!
Богданов молчал.
— А если еще письмо написать? Так, мол, и так, в последний раз…
— Я не желаю слушать твои советы. Поберегись. Там и о тебе разговор шел.
— Мне-то что, я на жизнь всегда заработаю, а вот ты без этой хлебной карточки — нуль.
— Слушай, ты этот тон оставь.
— Ну, ну, нервный какой!
— Знай меру! Подлец!
— Хочешь, дам совет?
Богданов молчал.
— Отравись.
— Чего-о?
— Отравись, говорю. Напиши письмо: так, дескать, и так, лучше смерть, чем жизнь вне партии. Что, дескать, оклеветан. Мог бы загладить свои ошибки, но не могу жить в атмосфере недоверия.
— Дальше?
— Подпишись и прими яд. Надо принять как раз столько, чтобы не подохнуть. Понимаешь? Прочтут записку, пожалеют, поверят, ну и вернут эту самую… книжку… Порошочек-то достанешь, это в твоих возможностях.
— Обойдусь без этой комедии, и с сегодняшнего дня — никаких разговоров о политике! Хватит. Слишком ты много берешь на себя… сапожник.
Лев чертыхнулся.
— Ну, идем, нас ждут люди.
Эта ночь была такой сумбурной, что вряд ли кто-нибудь из гостей Льва (кроме него самого) помнил на следующий день, что он говорил, кого он целовал, кому клялся в дружбе.
Опанас глухо бубнил:
— Надежда — вот наша религия. Как говорится — верь, надейся и жди. Все остальное — дыра, пустота. Да! Ты, Лев, можешь смеяться, но я живу надеждой. Ты мне нахамил? Я прощаю тебе. Я знаю, кто ты. Ого-го! Да еще как знаю. Но я верю. Люди поймут. Поймут и пойдут вперед.
Фролов, выпивший больше всех, с лицом белым, как бумага, хихикал и все пытался что-то возразить Опанасу, хватал его за пуговицы, лил ему на брюки водку и пиво.
Все предметы в комнате были окутаны густым табачным дымом. Лампа горела тускло. Стол, накрытый облитой, запачканной скатертью, был загроможден опрокинутыми бутылками, остатками еды, разбитыми стаканами.
— Вы все гниль, вы ничего не знаете! — кричал Фролов. — Катастрофа близка! Но мы, ха-ха, мы знаем, да-да, мы кое-что знаем… А пока — пускай летит все к черту. Мы ни при чем, мы, я повторяю, ни при чем. Не перебивайте меня. А вот когда будет нужно, мы придем. Придем и, черт возьми, покажем!
— И тотчас царствие небесное! — захохотал Зеленецкий. — Ну, совершенно, совершенно гениальная идея. Выпьем, товарищ Фролов, за идею.
— Не могу. Вы — классовый враг. Вы кто? Вы из какой партии?
— Господи, Анатолий Софронович! — Зеленецкий прослезился. — Да я самый верный ваш друг… Боже мой, какое оскорбление. Лева, Левушка, ну скажи ему, — враг я вам, а? Враг? Левка, скажи.
— Враг, — неясно пробормотал Фролов. — Э… эсер.
— «Эсер»! Чучело! Ворона! Николай Николаевич, верьте, интеллигентный человек всегда поймет другого интеллигентного человека. — И рухнул, свалившись со стула.
Опанас дребезжащим голосом, фальшивя и перевирая слова, запел «Во субботу, день ненастный». Песню подхватили, каждый пел, как умел.
Лев и Юленька скрылись. Фролов толкнул Богданова в бок и захихикал. Тот хотел было пойти вслед за Юленькой, но Опанас удержал его.
Богданов выпил разом стакан водки и через несколько минут уже спал, растянувшись поперек постели Льва. Рядом с ним лежал Фролов, под столом прикорнул Зеленецкий.
Не спал лишь Опанас. Он сидел в углу, размахивал руками, бормотал что-то и тянул водку прямо из бутылки.
6
На следующий день Богданов явился в угрозыск сдавать дела.
Через несколько минут в его кабинет заглянул заместитель и шепотом сообщил, что завтра в угрозыске начнет работать бригада рабоче-крестьянской инспекции.
Секретарь принес газету. На второй странице Богданов увидел крупный заголовок:
Бандиты и проходимцы в аппарате уголовного розыска.
Дальше читать он не стал, выпроводил секретаря и заместителя, запер дверь, зажег свечу и в течение получаса жег бумаги. Пепел он аккуратно собирал и выбрасывал в форточку.
