не плачет Сципион. Как хороший военачальник он прежде всего озабочен не жалостью, он думает о дисциплине — ему надо следить, чтобы его воины не распустились, а затем в холодных выражениях хвалит женщин за целомудрие.
Таким образом, в рассказе Ливия мы видим хорошего, но совершенно безликого военачальника. Роль Сципиона мог бы с успехом сыграть и Марцелл, и Фабий Максим. Зато на страницах Полибия перед нами оживает неповторимый, обаятельный образ Публия Сципиона.
А вот второй эпизод. Действие на сей раз происходит в Элладе. Это встреча Филиппа Македонского и всех обиженных им. Их защиту взял на себя молодой римский консул Тит Фламинин. Читатель помнит, конечно, эти дикие переговоры, которые произвели такое сильное впечатление на римского консула.
Почти дословно этот замечательный рассказ передан Ливием. Однако есть и отличия.
У Полибия, например, Филипп говорит этолянам:
— Возмутительнее всего то, что этоляне приравнивают себя к римлянам и требуют, чтобы македоняне очистили всю Элладу от своих войск. Хотя во всяком случае предъявление мне подобного требования есть наглость, но в устах римлян оно еще терпимо, но никак не в устах этолян. Какую же Элладу, — продолжал он, — вы велите мне очистить?.. Ведь большинство самих этолян вовсе не эллины… Или… их вы уступаете мне?
Когда же Тит засмеялся, Филипп сказал:
— Впрочем, сказанного против этолян достаточно.
У Ливия же читаем:
«Потом (Филипп) стал высказывать негодование на то, что этодийцы, подобно римлянам, приказывают ему удалиться из Греции, не будучи в состоянии сами определить границы Греции, так как агреи, анодоты и амфилохи, составляющие очень большую часть Этолии, не принадлежат к Греции».
У Полибия представители Пергама жаловались на кощунственное осквернение священного участка. Филипп тут же предложил послать им хорошего садовника. «Тит опять засмеялся в ответ на новое издевательство Филиппа».
А вот ответ македонского царя пергамцам у Ливия:
«Что же касается до восстановления Никефория и храма Венеры, то, если уж угодно, чтобы цари предъявляли друг другу подобные требования и отвечали на них, что мне ответить тем, которые требуют их восстановления? Разве то, что единственно применимо при восстановлении вырубленных лесов и рощ, а именно, что я готов принять на себя заботу и издержки по их насаждению?» (XXXII, 32–34).
В заключение Филипп попросил дать ему список требований каждой стороны.
«Он одинок, говорил Филипп, не имеет советников, поэтому желает наедине поразмыслить над предъявленными требованиями.
Тит не без удовольствия выслушал насмешку Филиппа, однако, не желая, чтобы другие подумали это, он, в свою очередь, ответил следующей шуткой:
— Понятно, Филипп, почему ты одинок теперь: ты погубил ведь всех друзей, которые могли бы преподать тебе прекраснейший совет.
Царь македонян улыбнулся ядовитейшей (сардонической) улыбкой и замолк» (XVIII, 1, 1–7, 7).
Этот заключительный обмен колкостями между Филиппом и Титом у Ливия вовсе отсутствует.
Из полибиевского рассказа ярко вырисовывается характер Филиппа. Роль Тита на этих переговорах как будто чисто пассивная. Он молчит. Но Полибий сумел заставить своего героя проявить себя даже так. Видно, как он насмешлив. Он постоянно смеется в ответ на шутки Филиппа. Но ливиевский Тит почитает для себя просто неприличным улыбнуться: да и то сказать, в изложении Ливия вроде и улыбаться нечему. И опять-таки, замени Тита другим военачальником, ничего не изменится. И вот Филипп и Тит как-то разом померкли, лишившись один своей задорности и веселого оживления, другой — колючего остроумия. И впоследствии Ливий старательно убирает как ненужные все детали, рисующие нам характер Тита: и живые перебранки его с этолянами, и дружбу с веселым и легкомысленным Дейнократом.
В описании переговоров Ливий верно следует Полибию. Но изображение Полибия кажется живой сценой, а Ливия — фотографией этой сцены. Там герои дышат, говорят, смеются, движутся. На фотографии же они застыли, лица сгладились, сплющились и превратились в глянцевую бумагу.
* * *
Полибия уже в Античности называли вторым Фукидидом (Dio Chrys. Orat. XVIII, 256 С). И современная наука считает, что он следовал заветам Фукидида{54}. Но это нечто совершенно новое. Ничего подобного у Фукидида не было. Он интересуется своими героями только как политиками и дает краткие характеристики не людям, а именно политическим фигурам. Даже Алкивиад, блистательный Алкивиад, герой платоновского «Пира», чье имя вошло в поговорку, удостоился у него всего нескольких скупых слов.
Часто приходится слышать, что разница между Фукидидом и Полибием объясняется тем, что в классическую эпоху еще мало интересовались отдельной личностью, в эпоху же эллинизма необыкновенно вырос индивидуализм, а следовательно, и интерес к человеку. Однако объяснение это меня совсем не убеждает. Во-первых, Геродот, предшественник Фукидида, который жил в то время, когда еще менее развит был индивидуализм, нарисовал тем не менее удивительные портреты — Крёз, Кир, Камбиса, Дарий, Амасис. Во-вторых, в эпоху Фукидида как раз был огромный интерес к человеку. Ученики Сократа, Платон и Ксенофонт, написали воспоминания, где каждый по-своему пытался воссоздать прекрасный образ своего учителя. И в диалогах Платона мы находим не одного только Сократа. Мы видим и Федра, и Алкивиада, и Федона, и Гиппия, и других друзей и врагов философа. Ксенофонт пишет биографию Агесилая, Анабазис, где в центре стоит фигура Кира, и, наконец, «Киропедию» с ее необыкновенным героем.
Из всего этого ясно, что не потому Фукидид не писал портретов, что тогда не было интереса к человеку, а потому, что, по его убеждению, человек не играет никакой роли в истории. Это подтверждает следующий факт. Историю его продолжил Ксенофонт. И та рука, которая с таким мастерством нарисовала Кира и Сократа, в истории не оставила нам ни одного портрета.
Полибий же столько говорит о людях потому, что считает именно их главными героями истории.
Наука
История должна стать наукой
Мы уже поняли, что история Полибия имеет какой-то невиданный размах и тема ее совершенно необычна. Но было в ней еще нечто, видимо, приводившее в полное недоумение читателя. Он не видел в этой книге ничего знакомого, встречал совсем не то, что ожидал. Мы уже упоминали, что на протяжении всего своего сочинения автор вынужден останавливаться и объяснять свои цели и задачи. Что же так резко отличало книгу Полибия от других исторических сочинений?
Можно заметить, что главный противник Полибия, противник, с которым он борется с редким упорством, — это авторы, которые превращают историю в легкое развлекательное чтение. Они не утруждают себя проверкой фактов, читателя же — ненужными вопросами и раздумьями. Вместо того они расстилают перед ним захватывающее действие. Свое повествование они облекают в пышные одежды риторики и украшают их яркими блестками — различными генеалогиями,
