Свиристели торжествующе взглянул на гостей, совлек перчатки и кинул их на серебряный подносик, тотчас заменив использованные на новую, чудесно выделанную, желтовато-прозрачную пару.
– Великолепно!.. – не скрывал своего восхищения Счастливчик. – Что же будет размещаться в хрустальной голове?
– Там будет трон из материалов, не имеющих земного происхождения. На троне будете восседать вы, ваше величество… Сквозь сложную систему линз и зеркал, с помощью лазерной техники ваш лик будет спроецирован в мироздание, чтобы инопланетяне, которые выйдут на контакт с Землей, по вашему изображению, а не по дурацкой формуле Планка: энергия равна скорости света в квадрате – смогли определить характер и дух нашей земной цивилизации. Если угодно, я создал не просто скульптуру, но и мистический маяк, на оккультный свет которого из иных миров будут приплывать космические корабли… – Перчатки плохо снимались с пальцев Свиристели. Он легонько ухватил их зубами, потянул за кончики и ловко стянул. При этом стали видны эмалированные резцы и клыки с изображениями Рыб, Скорпиона, Козерога и Рака.
– Нельзя ли осмотреть вашу планетарную стройку, – желая польстить маэстро, произнес Счастливчик.
– С превеликим удовольствием… От Человекобога у нас нет секретов… – Свиристели склонился в глубоком поклоне.
Исполин упирался гигантскими стопами в землю. Под медными пятками были видны остатки деревни, находившейся у Москвы-реки до начала великой стройки. Мощные ноги, как два Александрийских столпа, возносились к небу, сходились в туманной высоте, образуя громадные полусферы ягодиц и рельефно выступавшие мужские чресла. Торс, расходясь к плечам, был выше Останкинской телебашни. Могучие руки, чуть согнутые в локтях, казались двумя свисавшими из неба башнями. Головы не было видно, ее укрывало облако, какое обычно повисает над кратером неуснувшего вулкана. Непомерное сооружение звенело, громыхало, скрежетало, высекало искры, сыпало раскаленные водопады, окутывалось пылью, едким дымом, бесчисленными язычками автогена, было окружено легчайшей сеткой строительных лесов, на которых копошились муравьиные сонмища строителей. Казалось, все человечество собралось к подножию колосса, карабкается по нему в небеса, желая дотянуться до Бога.
К подножию по железной дороге подъезжали составы с арматурой, медью, сталью, двутаврами, которые разгружались и тут же жадно поглощались исполином, превращаясь в его жилы, кожу, суставы. Подкатывали тягачи, какие возят тяжелые ракеты. Они были нагружены строительными материалами, краснели медными рулонами, плитками драгоценной керамики, смальтой для мозаик. К вершине поднебесного сооружения по грузовым лифтам уходили мебель, сервизы, картины великих мастеров, гобелены, светильники. Множество подъемных кранов передавали с этажа на этаж, с палубы на палубу дорогие унитазы, ванны, биде, музыкальные инструменты, телевизоры, зеркала, восточные ковры. Мощные грузовые вертолеты отрывали от земли стальные фермы, напоминавшие пролеты моста, надсадно воя винтами, уносили в туманную высь. Туда же поднимались дирижабли, держа под брюхом то громадное зубчатое колесо, то сверкающий, необъятных размеров шарнир, то смазанный маслом громадный рычаг.
Плотью истукану служили не только медь и сталь. На создание его оболочек шли развалины античных храмов, остатки египетских пирамид, перемолотые американскими бомбами руины Вавилона. Исполин создавался из древних надгробий, праха исчезнувших поколений, идолов полузабытых религий. Колосс жадно вбирал в себя саркофаги фараонов, греческие амфоры и галеоны, крепостные стены замков, купола православных церквей и синагог. Все это варилось, мешалось, поглощалось, становилось телом поднебесного идола.
На земле создавались отдельные элементы сооружения, главным образом декоративные медные пояса с барельефами, повторявшими античные статуи, скульптурные алтари, буддийские фигуры, украшающие стены храма. Для этих декоративных копий использовалась особая технология, которую Свиристели, никогда не отрекавшийся от советского интернационализма, назвал «Навеки вместе». Беженцы из стран ближнего зарубежья приглашались миграционной службой на строительство монумента. Их разбивали на группы, каждая из которых, по эскизам самого Свиристели, изображала тот или иной скульптурный шедевр. Например, выходцы из Северного Казахстана, обнаженные, напрягая мускулы, воспроизводили Лаокоона. Беглецы из Таджикистана, мужчины и женщины, сбросив одежды, занимали разнообразные позы любовных соитий, как на барельефах восточных храмов. Беженцы из Прибалтики своей пластикой воспроизводили Пергамский алтарь. Погорельцы из Абхазии создавали скульптурную группу – памятник воинам вьетнамской войны в Вашингтоне. А иммигранты из Карабаха – памятник воинам-афганцам в Люблине.
К этим застывшим живым скульптурам подъезжали цистерны с металлизированной краской. Помощники Свиристели в респираторах направляли разбрызгиватели, под большим давлением покрывали тела и лица слоем металлической краски. К этим влажным, блестящим скульптурам придвигались огненные факелы, обдували раскаленным пламенем, в результате чего краска превращалась в прочную тонкую корку, повторявшую пластику тел, а сами тела выпаривались. Следом подъезжали тигели с жидким стеклом, и оно заливалось в эти пустые оболочки, наполняя их плотной массой. Стекло заливали искусные стеклодувы из Гусь-Хрустального. Ими руководил духовник Тихон, суровый, в клеенчатом фартуке и в скуфейке, покрикивал на мастеров: «Дуй, да не передуй!.. Лей, да не перелей!..»
Очередной готовый барельеф, еще не до конца остывший, изображал памятник английским пехотинцам, погибшим во время газовой атаки на Марне, был подхвачен подъемным краном и медленно уходил в небеса, где его ожидало свободное место на правом бедре медного идола.
– Теперь прошу пройти в лифт… Мы поднимемся в хрустальную голову, – пригласил Свиристели.
Они погрузились в капсулу, являвшую собой реактивную катапульту. Заняли горизонтальное положение, как космонавты. Свиристели голосом Гагарина крикнул: «Поехали!..» – нажал кнопку, и катапульта рванула вверх с первой космической скоростью. Счастливчик видел, как от страшного давления расплылось и затрепетало подобно студню лицо Свиристели, как Модельер, еще секунду назад изящный, с утонченным лицом, стал похож на трясущуюся скифскую бабу. Счастливчик почти потерял сознание от перегрузок.
Они были на вершине монумента, в хрустальной, пронизанной солнцем голове, сквозь которую виднелась незамутненная лазурь, застыло внизу перламутровое облако, и в его разрывах сквозила земля с чуть заметными линиями дорог, крапинками и чешуйками поселков, рыжими и голубыми лесами дальнего Подмосковья.
– Отсюда вы станете видны не только земным континентам, но и всему мирозданию. – Свиристели обводил рукой хрустальную полость, приглашая Счастливчика любоваться невиданными красотами земли и неба.
От перенесенных перегрузок, от высоты, от разреженной атмосферы Счастливчик чувствовал головокружение.
Ему было странно и сладостно находиться внутри собственной головы, узнавая из глубины хрустального черепа свои собственные черты: прозрачный лоб, надбровные дуги, выступавший нос, сжатые губы, узкий подбородок – все хрустальное, светоносное, пропускавшее лучи, с легчайшими радужными переливами, словно он находился на дне огромного графина, куда попадало солнце.
– Я тот, кто сам в себе и кто себя объемлет… – произнес он чей-то, быть может шекспировский, стих.
Головокружение продолжалось мгновение. Очнулся. Хрустальная голова была полна солнца. Свиристели протягивал ему грузинский серебряный рог с красным вином, предлагал выпить на высоте двенадцать тысяч метров над уровнем моря.
Плужников и Аня завершали свой день, сидя в кухоньке, под матерчатым абажуром. Она убрала в буфет помытые чашки, стряхнула с клеенки крошки. Плужников выложил на стол альбом, кисти, краски, налил в граненый стакан воды.
– Так и не знаю, кто ты, – сказала Аня, щуря свои зеленовато-серые глаза, наблюдая за тем, как он раскрывает альбом, готовясь приступить к рисованию, которым прежде никогда не занимался.
– Я и сам не знаю, кто я, – ответил Плужников, созерцая волшебную прозрачность воды в стакане.
– Откуда ты появился в Москве, на углу Остоженки, весь в ожогах и ранах?
– Не помню… Детство вспомнил… Маму и папу… Наш городок… Школьных учителей и товарищей… Девочку, которую полюбил в третьем классе… Проводы в училище помню… Золотой кораблик на шпиле… Хождение на паруснике по Финскому заливу… Помню базу, где служил, комнату в офицерском общежитии, сослуживцев-холостяков Вертицкого и Шкиранду. Гарнизонную красавицу, рыжеволосую Нинель, командира, отдававшего приказы в мегафон, лодку помню и мой акустический отсек, выход в море и зарю над сопками, а потом ничего не помню…
