не друг, а конкурент… А потом – глядь, а его и в живых уже нету. А ты живешь вроде, а по сути давишь себя, как клопа, но задавить не можешь, – только вонь одна и кровь. И вот оно – твое бабло. Зачем оно тебе? Для счастья. А счастья – нет! По всем раскладам оно должно быть, а его нет. Нет! Нет этого гребаного, вонючего, подлого счастья, пропади оно пропадом!
Степан махнул рукой, сплюнул, туманно посмотрел вокруг.
– Почему его нет? Я долго думал, почему, и понял. Потому что все, что я могу купить, – оно ведь и так мое. Я просто меняю его на бумажки. Для радости вкалывать нужно. А как тут вкалывать, если я по миру как по своему музею хожу. На даче картошку копать? А зачем? Я же просто руку протягиваю и беру. Но только хвать… А оно сразу ненужным становится. Деньги – это же такая штука… Такая сила… Это же наши мечты, это наши исполненные желания! Но они теперь не в кайф, пацаны, желания не в кайф стали. Такой вот заколдованный круг. Материальное я меняю на материальное, а тоска-то, – он постучал себя в сердце, – она-то вот здесь. Ее не купить, не пропить. Я уже ничего не чувствую, я как душевномертвый. Вот только жжет в груди иногда так, как будто кишки на руку наматывают. Я выпью иногда, и фотографии старые смотрю. Пацаны со двора, одноклассники. На их улыбки смотрю, на глаза их чистые, и мне хорошо становится. А потом – бац! Как же я еще живу? Это же конец! Дальше – все, нет жизни. Запрещающий знак «Конец дороги». А наутро – глядь, живой вроде. Хотя на самом деле… Я просто ноги переставляю во времени.
А тут вы такие плывете, навстречу. Правильные, без всего этого… Как у вас тут говорят, майна. Светлые. Живете без денег. И вас не мучает вся эта невыносимая легкость кошелька. Песни поете какие-то свои дурацкие, про справедливость. И с вами мне вроде как хорошо и просто. Такая вот ситуация на фронтах.
– Мы как группу собрали, то вначале хотели бесплатно играть, – сказал Фат. – А у нас на районе было здание заброшенное. Бассейн не достроили. И мы решили дать там концерт. Пришли, стали настраиваться. Один местный панк помог, бросил из квартиры кабель, мы запитали аппарат. Ну, а потом вдарили. А у бассейна стены жестяные! Что это был за саунд! Все звенит, дребезжит! На звук местные жители сбежались. Старики какие-то пришли, матери с детьми. Сидеть негде: везде мусор, кирпичи битые. Пацаны местные по балкам на стены залазили. А потом оттуда швыряли в нас камнями. Просто так, со скуки. Я им ору в микрофон: ща играть прекратим. А им пофиг. Они не ценили то, что мы делали. Короче, за час все песни прогнали, а народу мало. Расходились злые, недовольные, мне потом чуть гитару не разбили. Это я к чему… Мы тогда поняли, что деньги все же брать нужно. Хоть копейку, хоть стакан семечек, – не для нас, а для самих людей. Короче, не в наживе дело, а в ценностях. Люди ценят что-либо настолько, насколько дорого оно им обходится. А если тебе много бабла за так досталось, то и радости нет.
– Хм. То есть, если везде наступит изобилие, то люди перестанут ценить что-либо вообще? – вдруг сказал Степан.
– Золото дорогое, поскольку редкое, – пожал плечами Фат. – Тебя деньги не радуют не потому что ты такой, а потому что у тебя их много.
– Значит, проблема как бы не во мне, а в деньгах? – обрадовался Степан.
– Выходит, что так. Может, нищим раздашь? – усмехнулся Том. – Сейчас нищих много.
– Не-а. Не раздам. Не потому что денег жалко. Мне просто нищих не жалко. Нищий – он слабый, а я слабых не люблю. Возьми себя в руки, найди себе дело, не ной, встань на ноги. Вот тот, кто не просит, – тот сильный. С тем я готов делиться, но так ему и не надо. Просто каждый по-разному расплачивается. Слабый достатком, сильный – покоем.
Их привлек шум в конце набережной. Там, у парапета, стоял какой-то парень и разыгрывал целый спектакль. Он то читал стихи в ролях, то брал в руки гитару и разбавлял монологи песнями. Вокруг него собралась толпа зевак. Наконец, окончив играть, он сорвал бурные аплодисменты и, сев на корточки, закурил.
– Привет. У тебя отличные песни. – Том протянул руку.
– Татарин. Но можно просто Валик. Я за Гурзуфом живу, на отстойниках.
– Это где?
– Железную лестницу видел? Там немного пованивает, зато близко к городу. Вода есть, море рядом, а тебя с берега вообще не видно.
– А мы дальше стоим, на роднике. Приходи к нам, поиграешь! – гостеприимно предложил Том. – У нас поляна большая, полупустая. Дерьмом, конечно, не воняет, зато виды неописуемые.
– Приду! – тут же согласился Валик.
– Степан, а где сотовый? – вдруг спросила Люда. Весь вечер она была самая трезвая из всех.
– Не знаю, милая. Где же он? – Степан лапал себя по карманам.
– Пошли искать.
Когда они вернулись к «Тарелке», Монгол махнул им рукой.
– Петрович в отключке.
– Опять! – Федор взвалил на плечо Ивана Петровича и ушел.
Степан покрутился вокруг и тут увидел бомжа. Тот, низко нагнувшись, опасливо шевелил палкой в луже какой-то темный предмет.
– Что, дед, телефона не видел? – Степан нагнулся, взял сотовый, отряхнул его от воды и вернулся к компании.
– Слышь, а позвонить можно? – спросил Монгол. – Очень надо.
– Тот молча сунул ему аппарат.
– Не мне, Тому. – Монгол протянул трубку другу.
Том осторожно взял двумя пальцами небольшой, играющий красным перламутром брусочек со светящимся зеленым окошком дисплея, черными резиновыми кнопками и толстой короткой антенной.
– Гудка нет. Может он – того? Разбился?
– Просто набирай.
Том набрал свой домашний, волнуясь, замирая сердцем, прислонил к уху.
– Алло? – трубку взяла мама. Она была слышна неожиданно хорошо.
– Мам, привет, – как можно спокойнее сказал он. – У вас все в порядке?
– Да, все хорошо. Только у папки дома стекло разбили.
Том чуть не выронил сотовый. Будто многотонный груз спал с его плеч.
– А ты где? – мать не успела дать ему расслабиться. – А то тут милиция приходила, спрашивала.
– Я на море. У меня тоже все хорошо. А что говорили?
– Сказали, что по какому-то делу, опросить хотели как возможного свидетеля. Я пыталась выяснить, но они сказали, что нужно твое присутствие. Наверное, боялись, что могу тебя о чем-то предупредить. Ты когда появишься?
– Не скоро. Я тут, может,
