Меня оставили работать в лагере, назначив помощником могильщика. Моим начальником был уголовник Сергей, прозванный Краснушкиным за грабёж на свободе красных товарных вагонов. Я проработал с ним всего три месяца, но этого времени мне хватило, чтобы посмотреть, сколько нашего брата ложилось в колымскую землю.
Заключённые умирали почти ежедневно, но хоронили их не каждый день. После смерти с мертвецов снимали бельё, взамен через голову надевали старый мешок и выбрасывали труп за барак санчасти. Когда накапливалось три-четыре трупа, тогда и хоронили всех разом. Нам давали лошадь с санями. Мы клали трупы на сани и увозили на кладбище. Копать могилы было тяжело, земля мёрзлая, зимой и летом. Рубили на сопке сухостой и разжигали костёр. Земля оттаивала под костром сантиметров на 20. Мы углублялись, потом опять подкладывали дрова и зажигали, земля оттаивала ещё. Так делали три раза, чтобы выкопать ямку глубиной 60–70 сантиметров, глубже копать было невозможно. Хоронили по одному и по два человека. Вместо креста ставили небольшой столбик, где записывали фамилию покойного.
После похорон мы всегда возвращались поздно. Сергей не хотел в третий раз разжигать костер, он готов был зарыть могилу как попало и быстрее идти в лагерь. Правда, разжигать костёр на морозе было нелегко. Десятки спичек израсходуешь, кончики пальцев побелеют, пока разгорится. Потом стоишь над огнём, отогреваешь закоченевшие пальцы, вдыхаешь тёплый воздух.
Само кладбище представляло удручающее зрелище: многие столбики упали, могилы провалились. Из одной торчат ноги мертвеца, из другой руки или голова. Волки вытаскивали трупы из могил, разгрызали их, оставляя обглоданные скелеты.
* * *
Шофера, ездившие в Магадан, рассказывали, что в бухту Нагаево прибыл караван судов с заключёнными и аммоналом для взрывных работ. Не дождавшись выгрузки, по неизвестной причине корабли взорвались и утонули в море, погибло много людей. Огонь охватил всю бухту. Был огромный пожар, всё, что было на берегу, сгорело. После этого в течение двух лет в лагеря привозили исключительно горелую ячменную муку, а в хлебе часто попадались комочки земли, угля и другие примеси. Ходили слухи, что корабли были взорваны по приказу.
* * *
Долгое время я ничего не знал о своей семье. И вдруг меня вызывают на вахту, дают посылку и письмо от жены. Тут же, на вахте, я его прочитал. В душе возникло двоякое чувство: с одной стороны, я был рад, что все живы и здоровы, а с другой… Жена писала, что после окончания учебного года она выехала на родину, но живёт так же очень трудно, в постоянном страхе и тревоге. Сменила несколько мест работы, и не по своему желанию: как только узнают, что муж «враг народа» и находится в заключении, сразу же увольняют. Директора школ боятся, как бы их не обвинили в сочувствии семье «врага».
Я возвращался в барак в расстроенных чувствах. Навстречу мне шел начальник лагеря Зайков. Подтянутый, стройный, в форме НКВД. Остановился возле меня.
– Что такой невесёлый? Посылка пришла, радоваться надо.
– Какая тут радость, гражданин начальник, – отвечаю. – Письмо домой не на чем написать.
Зайков внимательно посмотрел на меня и сказал:
– Зайдите завтра после работы ко мне. Я скажу, чтобы вас пропустили.
– Хорошо, – говорю, – приду. Спасибо.
На этом расстались.
А на другой день, вечером, я пришёл к нему в кабинет. Он уже ждал меня. Дал бумагу, ручку. Прямо в кабинете я написал жене, чтобы она крепилась, растила детей, старалась, переносила невзгоды; пройдёт время, и всё встанет на свои места. Словом, успокоил как мог.
Показал письмо начальнику. Он бегло пробежал написанное глазами и сказал:
– Правильно мыслите, Таратин. Идите. Письмо мы отправим по адресу.
Он сдержал своё слово. Жена письмо получила.
В летнее время мы собирали ягоды и сдавали на витаминную фабрику. Там варили компоты и варенье. Мне ни разу не довелось попробовать ни то, ни другое. В начале сезона мы собирали морошку, голубику, бруснику и шиповник. Больше всего – бруснику. Ее было на сопках так много, что брали полными горстями. Набирали по 2–3 ведра за день и сами были сыты. Работа была лёгкая, чувствовали мы себя намного свободнее. На одних сопках находили бруснику крупную, сладкую, величиной с вишню. В других местах ягода была мелкая и кислая. Норму выполняли все. За невыполнение нормы грозили карцером.
На работу уходили рано, а возвращались после заката. В конце сезона работать становилось труднее, потому что приходилось уходить на дальние сопки. Но всё же мы немного поправились за лето. Хлеба никогда не хватало, поэтому изредка мы брали с собой вязанку дров и выменивали на хлеб у вольных в посёлке.
В этом лагере мы жили в полной изоляции от внешнего мира. В бараках не было ни радио, ни газет и журналов. Долгое время мы ничего не знали о том, что происходит в мире и как живут наши семьи, нас никогда не покидала тоска по родным, по дому. О начале войны с фашистской Германией мы узнали случайно. Один наш товарищ, бывший работник посольства в Голландии, Давыдов, был дневальным на лагерной радиостанции и там услышал сообщение Информбюро. Эта новость была предметом долгих обсуждений, размышлений и споров. Высказывались различные мнения. Одни говорили, что скоро на Колыму придут японцы и мы окажемся в плену. Другие говорили, что если японцы сунутся, то нам дадут оружие и мы будем защищать родину. Некоторые опасались, как бы нас не перестреляли свои же. Но были и дальновидные оптимисты, они говорили, что японцы хотя и рядом, но сюда они не придут. Побоятся. Да и американцы этого не допустят. Ведь Аляска недалеко, они в любое время могут прийти к нам на помощь.
В Ягодном за два года жизни я познакомился со многими людьми, все они были намного старше меня. Мы вместе работали и спали в одном бараке. Друг к другу относились с уважением и часто после работы сходились вместе, обменивались новостями, кто что слышал, или просто рассказывали о себе, как жили раньше, кем работали. Это меня очень поддерживало.
Первым моим знакомым и старшим другом был полный седой старик – Леонид Симонович Ваксман, бывший военный атташе в США. Общался со мной и высокий худощавый Сарабян – бывший военный заместитель наркома внешней торговли СССР. Как сейчас помню: он получил из дома посылку и дал нам по кусочку селёдки и сухарей. Слова его я тоже запомнил. Он сказал, что Сталин перепутал своих и чужих. Павел Погодин – бывший секретарь обкома комсомола – читал наизусть стихи Пушкина и поэму Лермонтова «Демон».
