долине между сопками неподалеку от Ягодного. Дороги не было. Технику завозили на тракторе, а всё остальное на горбу заключенных. У подножия сопок – пасмурный лес, а вдали – пламенеющие по утрам гребни гор. Они безмолвны и равнодушны к нашему неутешному горю. Золото в «Нехае» лежало прямо под ногами. В первые годы мы добывали его очень много, хотя все работы, как и на других приисках, выполнялись вручную. Воды здесь не хватало, подавали только насосом, струя была слабая, не могла уносить промытую породу. Мы отбрасывали её лопатой, с утра до вечера. Часто не успевали отбрасывать, от изнеможения падали. А потом золотая жила ушла под сопку. Добыча становилась все меньше и меньше, прииск не выполнял план, отчего начальство, охрана и уголовники зверели.
– Давай! Давай, твою мать! – только и слышалось со всех сторон.
Издевались на каждом шагу. Работать заставляли всё больше, сажали в карцер, лишали горячей баланды и каши. Дневную и ночную смену производили в забое, чтобы рабочий день не терялся, а заключенный не мог отдохнуть лишний час. Издевались не только над живыми, но и над мёртвыми. Хоронили, как скотину. Умерших волокли по земле (по грязи, по снегу) и бросали по несколько человек в яму, которую немного забрасывали мхом и промытым песком.
В результате длительного неполноценного питания, от недостатка белков, жиров и витаминов – происходили атрофические, дегенеративные изменения в печени, сердце, костях. Многие болели от холода и голода, страдали от побоев, дизентерии. Некоторые лежали с обмороженными руками и ногами, другие стали «доходягами», работать тоже не могли, их был полный барак. А те, кто ещё держался, кое-как ходил добывать золото, были как призраки: грязные, обросшие, кожа да кости, мешки под глазами, обвислые щеки, распухшие губы, из десен сочится кровь, в глазах – страдание. А тут:
– Давай! Давай, твою мать!
И дубинкой по спине. Стоим, бывало, по колено в грязи и отбрасываем грунт лопатой в сторону, липкая грязь не отстает от лопаты, откинутая постепенно вползает обратно, нет больше сил не только работать, но и выбраться самому из темной жижи. Люди теряли всякую надежду на спасение. Интеллигенты погибали раньше других.
Нары в бараках были сплошные, спали так тесно, что повернуться на другой бок было невозможно. И все как легли, так и засыпали. Уголовники не дремали, по привычке обыскивали каждого спящего, ощупывали карманы, складки подкладок бушлата и брюк. У меня в рукаве бушлата были зашиты копия приговора и фото жены и детей. Нашли, вытащили.
Каждый из нас думал, что лучше бы погибнуть на фронте, защищая Родину, чем в этом аду. Но на фронт никого не брали.
Кое-кто не выдерживал, калечил себя с целью добиться перевода в лагерь инвалидов и остаться в живых. Особенно мастера на это были уголовники. Они ели мало, чтобы создать видимость заболевания дизентерией, протыкали руки гвоздями и вливали керосин, чтобы опухли, пили очень много солёной воды, после чего нарушалась работа сердца, набухали ноги, под глазами образовывались мешки.
Здесь в лагере я встретил пожилого земляка из Чувашии, звали его Родион Герасимович. Рядовой колхозник. Его арестовали за то, что в разговоре с людьми он сказал, что живет плохо, семья большая, хлеба не хватает. Трудодни, мол, у меня есть, но трудодни есть не будешь, а хлеба дают мало. Осудила его тоже «тройка» НКВД, заочно, по пятьдесят восьмой статье сроком на десять лет. Как сегодня, помню его переживания, тоску по родине. Первая жена его умерла, он женился во второй раз, а через три дня его арестовали. Дома остались четверо детей: три дочери-школьницы и пятилетний сын. Часто он сидел один в стороне с поникшей головой, плакал, вспоминая своего маленького сына. И приговаривал: «Вася ты мой, Вася несчастный, с кем же ты теперь, что с тобой будет…» От тяжелой работы, от недоедания и от болезней он быстро ослаб, как и все старики. Положили его в стационар, там он и умер.
В «Нехае» моим соседом был Яков Кузьмич Сидоренко – бывший заместитель наркома земледелия в Туркмении. Рассказывал, что его тоже заставляли подписать ложный протокол допроса, всяко пытали. Затворили в «колодец», где невозможно было двигаться и повернуться, воздуха не хватало, сверху на голову капала вода. Из кабины вытащили, когда он потерял сознание, но протокол всё равно не подписал. Осудила его «тройка» НКВД по пятьдесят восьмой статье на десять лет. За вредительство.
Яков Кузьмич был человек крупный, солидный, и скоро его назначили бригадиром. Я в это время уже ослаб, плохо передвигался. Всё думал: что мне делать? Как остаться в живых? Он мне говорил: «Илья, держись, не падай духом! Ты ещё молод, будешь жить, а дракон все равно подохнет раньше нас».
Когда я заболел – Яков Кузьмич меня оставил в бараке дневальным. Он никого не оскорблял, не ругал.
Однажды к нам зашёл врач и сообщил новость: прииск наш будут закрывать, людей отсюда вывезут. В первую очередь тех, кто способен работать, а доходяги пока останутся. Врач положил меня на неделю в стационар для поправки, а после выписки взял к себе дневальным. Приехала комиссия: покалеченных без рук и без ног отправили в инвалидный лагерь, больных дизентерией и цингой отправили в больницу «Беличья». Меня перевели на другую работу. Сначала я таскал и укладывал в штабеля доски, а потом переправили на локомотив, который давал энергию для лагеря. Работали трое: машинист, дровокол и я, кочегар. Древесину таскали на себе из леса, она была сырая и плохо горела. Машинист всё время злился и ругался, особенно когда дровокол не успевал раскалывать дрова и не мог держать нормальное давление.
Дровоколом у нас был немолодой грузин, тоже «доходяга». Однажды в спешке он промахнулся и топором разрубил себе ногу. Кровь потекла ручьем, он упал на землю. Мы с машинистом сняли с него рубашку, туго забинтовали раненую ногу и отвели в лагерь. Как раз прогудел гудок на обед.
На вахте спросили:
– Что случилось?
– Промахнулся…
– Вы видели?
– Да, – ответил машинист.
Но ему не поверили.
– Членовредитель, – сказали, – в карцер!
Пожилого грузина потащили в карцер. Вскоре оттуда донеслись нечеловеческие крики… Там вместо лечения его избили. На следующий день дровокол умер.
Так я просуществовал на прииске «Нехай» год, потом его закрыли, а нас, ещё способных передвигаться, отправили на прииск «Большевик». Там не было больших гор, кругом – сопки, холмы и долины. Всё бело, только даль синеет.
Чай-Урьинскую болотистую долину в западном горно-промышленном районе по Магадано-Якутской дороге называли «долиной смерти». Здесь
