окружающему, к людям.
Несносная манера, нестерпимая уверенность в своей правоте!
Чисто птичья уверенность в непреложности законов гнездования.
Вечно говорит об умении призвать, вести, объединить… Нет, не то — не такая простенькая. Надо видеть дальше своей жизни… Нет, ее вера не передается словами. У нее действительно птичье, конкретное ощущение мира, архитектоники гнезда. Знает, как нужно складывать прутики. Рабочая гипотеза для нее осязаемое жизнеустройство, насыщенное сердечностью и теплотой. Гипотезы связаны единой линией, как прутики.
Когда-то наши отцы на прокламациях писали: «Прочти и передай другому!» Вот и она так: «Возьми и передай другому огонь бытия!»
Вчера Янка получила письмо, надушенное крепкими духами, — пряный аромат пробивается сквозь конверт.
Севрюгина узнала почерк и, не раскрывая конверта, угадывала содержание письма.
— От Арника? — полюбопытствовала Чаплыгина.
— Ей всюду мерещится Арник!
Янка смотрела не на Чаплыгину, а на Василя:
— На твоем месте, Василек, я бы ревновала.
Севрюгина, шурша сейлоновой юбкой, удалилась. А подружки весь день ломали голову: от кого надушенное письмо?
Вахтерша филиала, тетя Глаша, не желая отрываться от коллектива, выехала на воскресный отдых и заняла пост в вестибюле, у гардеробной. Работа была легкая, многие приехали без пальто и головных уборов, вешалки пустовали. Тетя Глаша вязала на спицах полушалок, поглядывая то на легкомысленных молодых людей, то на одинокую пухлую тучу, нависшую над рекой.
Гостеприимный марш завершался обширной площадкой, на которой одновременно могли разместиться три поколения ученых. Площадка упиралась в квадратный витраж с чудесным видом на реку и склоны холмов. По обеим сторонам витража сверкали зеркала, называемые сотрудниками контрольными — каждый мог проверять свое реалистическое отображение, — зеркала, приносившие радость молодым и сосредоточенную раздумчивость возмужавшим.
Молодежь собиралась в вестибюле.
Как всегда, сперва возникла песенка, тихая, мурлыкающая, без слов. Потом на верхней площадке перед зеркалами явилась Янка.
— Мальчики, потрясающая новость! Степан рассказал мне историю…
— Замолчи, я тебе как другу доверил.
— Подумаешь, секрет полишинеля. Здесь все свои. Ребята, совершенно потрясающая новость. Наш младший научный сотрудник, наш простой, обыкновенный сермяжный Василь Корж вчера утром в Главной лаборатории, в присутствии всех сотрудников разъяснил автору актина значение актина. Сенсация, мальчики.
— Замолчи, тигра!
— Сама своими ушами слышала.
— Гадючка! Кобра!
— Товарищи, предлагаю испытание древних: насыпать ей снега за пазуху!
— Ну, конечно, вы хорошие, передовые, чудесные. Вы красивые слова говорите, а я… я пустая, непутевая. Ну и пусть! А вы? Что у вас есть, кроме красивых слов?
— Полюбуйтесь, еще обвиняет!
— Не обвиняю, спрашиваю: разве красивыми словами поможешь? Пошумите, покричите и разойдетесь. Так и останетесь в сторонке красивенькими. А которые против Ваги — без шума и крика… — спохватилась, прикусила язычок, разглядывала свои туфельки.
— Внимание, товарищи! Севрюгина что-то знает…
— Ничего не знаю. Просто так, для примера.
— Тоже мне — существо! — недружелюбно глянула на Янку Чаплыгина.
— Существо самое обыкновенное, — бросил Степан, — безответственное. Можно сказать, эхо наших гулких коридоров.
— И ты, Степка! Зачем так зло? Ты же сердечный, отзывчивый парень!
Чаплыгина отвернулась и смотрела в окно: небо потемнело, разбухшая туча ползла над рекой.
— А все же, товарищи: кто есть Севрюгина? С нами или против нас?
— Ты не знаешь? — подскочила к ней Янка. — Не знаешь? Впервые заметила! Нет, ты все знаешь. Помнишь, тебя из глухой степи в наш город привезли, родичам на попечение? Помнишь, мои пирожки вместе кушали? Вкусные были? Ну, что ж — пирожки съели, школьные денечки пролетели. А теперь что? Отстающая, рыжая, кобра… Что еще? Декламирую чужие стихи, до упаду отплясываю липси…
— Насчет липси вполне согласен, — буркнул Степан.
А Янка уже не слушала, вертелась на шпильках перед зеркалом; сняла пыльник, привычным движением — рисуясь — бросила на руку Тишайшему.
— Хорошо чувствовать себя свободной, по-домашнему!
Она смотрела на себя в зеркало, расправляя новое праздничное платье.
— Ты называешь это — по-домашнему? — подошел к Янке Степан. — Такой дорогой наряд?
— Я люблю быть всегда нарядной. Даже дома. Даже на работе.
— Ты именинница? Собираешься на бал? Во дворец бракосочетаний?
Друзья разглядывали Севрюгину.
— Открой нам тайну. Янка, для кого такой сказочный наряд?
— Привыкаю к новому платью, вот и все. Оно было на мне еще вчера, под халатом. Только вы не заметили. К новому всегда нужно привыкнуть. Новое нужно уметь носить. Легко и непринужденно. Как будто родился в нем. Иначе получится смешно, точно на манекене.
Янка закружилась перед зеркалом.
— Знаешь, удивительное чувство, когда под рабочим халатом модное платье. Такая с виду серенькая, невзрачная и вдруг — сбросить халат. Необычайное чувство. Словно раздеваешься перед кем-то. Понимаешь — совсем…
— Бесстыжая!
— А ты — вечный пионервожатый!
Татьяна проговорила зло:
— Товарищи, предсказываю. Дальний прогноз: Янка скоро покинет нас по состоянию здоровья.
Степан легонько плечом отодвинул Севрюгину:
— Ребята, хотя я и не собираюсь покидать вас — у меня тоже обновка.
Степан разглядывал себя в зеркале, подражая движениям Янки:
— Ну, что скажете? Превосходная серая пара! И цена подходящая — сорок три рубля в новом масштабе. Да еще четырнадцать копеек медными копеечками. Хорош костюмчик: не марко, носко, броско. А главное — модно, брюки короткие, пиджак длинный.
— Крысы будут очень довольны тобой, Степка, — одобрила Янка, — как раз в их вкусе!
Степан подхватил ее под руку:
— Ну, как наш общий вид, товарищи?
— Ты великолепен, Степан, — признала Татьяна, — я даже готова отказаться от Василя. Хотя нет, еще немного подумаю.
— Ты, Степа, наверно, родился в сером пиджаке, — приглядывалась к Федотову Янка, — вылитый докладчик на антирелигиозные темы: «Не бог сотворил нас, а мы — бога!»
— А по-моему, товарищи, лучше носить серый пиджак лектора, чем канючить деньги у престарелых родителей.
Жан, все время стоявший в стороне с пыльником Севрюгиной, бережно переброшенным через руку, отважился вмешаться в разговор:
— Разрешите напомнить — у нас не составлена еще программа культурного отдыха…
— Программа меняется, — Чаплыгина поглядывала на бегущие лохматые тучи, — древний сиверко задувает.
— Дорогие товарищи, — напомнила Янка, — основная ваша задача — не затягивать информацию. Особенно ты, Танька, со своей кибернетикой. Оставьте минутку для живой жизни.
— Есть предложение перенести Чаплыгину на потом.
— Протестую. Тысячу раз переносили. Мы соберемся, а которые прочие, могут плясать на полянке.
— Заседатели несчастные, — возмутилась Янка, — атомная пыль. Так жизнь и проморгаете. Согнетесь, скорчитесь, скрючитесь, а все шамкать будете: вируши, вируши. Эх вы, бывшие мужчины! Можете заседать. А я пошла на полянку. Познакомлюсь с комбайнером, вечерок отгрохаем. Пластинки привезла мировые!
Последняя страница из дневника Татьяны Чаплыгиной
Весенняя лень одолела. Задумываюсь, мечтаю, перебираю лепестки на цветах. Ночью просыпаюсь от внезапной тревоги, вдруг охватывает непонятная радость — от того, что за окном распустился листок, от того, что кругом зеленеет трава.
А ведь это чудесно — беспричинная, весенняя радость!
