идеальным стулом, быстро принял ванну, быстро оделся, оставил свой чемодан у консьержа, заплатил по счету и ровно в шесть втиснулся в дешевый полугоночный «Парадокс» синещекого и дурнопахнущего Джонни, с которым пришлось сидеть плечо к плечу. Версты три дорога шла вкруг унылого озерного берега – угольные кучи, лачуги, лодочные сараи, длинная галечная отмель, черная от ила, а вдалеке, за изогнутой линией по-осеннему мглистой водной глади – огромные фабрики, окутанные бурым чадом.
«Где это мы, Джонни, приятель?» – спросил Ван, когда они отклонились от озерной орбиты и припустили по широкой загородной улице, с дощатыми домами среди сосен, соединенных бельевыми веревками.
«Дорофеева дорога, – перекрикивая мотор, ответил водитель. – Она ведет в лес».
Она привела. Ван почувствовал слабый укол в колене, которое расшиб о камень, когда на него напали сзади, неделю назад, в другом лесу. Ступив на покров из сосновых иголок, которыми была усеяна лесная дорога, он увидел пролетевшую мимо прозрачно-белесую бабочку и с кристальной ясностью понял, что жить ему осталось всего несколько минут.
Ван обернулся к своему секунданту и сказал так:
«Письмо в этом красивом конверте отеля “Мажестик”, на котором уже имеется почтовая марка, адресовано, как видите, моему отцу. Я перекладываю его в задний карман брюк. Пожалуйста, отправьте его немедленно, если капитан, который как раз подъехал в похоронного вида лимузине, ненароком меня прикончит».
Нашли подходящую прогалину. Противники, держа пистолеты в руках, стали лицом к лицу на расстоянии около тридцати шагов, приготовившись к тому виду «поединка чести», который описан большинством русских романистов и практически всеми русскими писателями знатного происхождения. Когда Арвин хлопком ладоней без лишних церемоний подал сигнал, позволяющий противникам стрелять по своему усмотрению, Ван заметил справа от себя подвижные тени, двух маленьких зрителей: толстую девочку и мальчишку в матроске и очках, державших между собой корзину грибов. То не был сластена из купе Кордулы, но разительно похожий на него мальчик, и едва Ван отметил это обстоятельство, как ощутил удар пули, оторвавшей, так ему показалось, всю левую половину его торса. Он пошатнулся, но устоял на ногах и с большим достоинством разрядил свой пистолет в пронизанный ранними солнечными лучами воздух.
Сердце билось ровно, слюна была чистой, легкие, похоже, не задеты, но где-то пониже левой подмышки полыхало пламя боли. Кровь сочилась сквозь одежду и стекала по штанине. Он сел на землю, медленно, осторожно, и оперся на правую руку. Он боялся потерять сознание, но, возможно, все же на минуту забылся, поскольку в следующий миг Джонни уже держал в руках его письмо, собираясь спрятать его в свой карман.
«Порви его, болван», сказал Ван с непроизвольным стоном.
Подошел капитан и несколько дрожащим голосом осведомился: «Держу пари, вы не в состоянии продолжать, не так ли?»
«Держу пари, вы только и ждете…», начал Ван, который хотел сказать «только и ждете от меня новой пощечины», но рассмеялся на слове «ждете», и мышцы веселья дрогнули с такой нестерпимой болью, что он умолк на полуслове, склонив росистое от пота чело.
Тем временем Арвин превращал лимузин в карету скорой помощи. Обивку обложили расчлененными газетами, к которым суетливый капитан прибавил пустой картофельный мешок или нечто в этом роде, гнившее у него в багажнике, после чего, вновь покопавшись в нем и проворчав об «убийственном беспорядке» (как нельзя более уместный оборот), решил пожертвовать допотопным грязным макинтошем, на котором когда-то издох его незабвенный дряхлый пойнтер по дороге в ветеринарную клинику.
С минуту Вана не покидала уверенность, что он все еще лежит в автомобиле, в то время как он находился в общей палате «Приозерного» госпиталя («Приозерный»!), между двух рядов по-разному забинтованных, бредящих, храпящих и стенающих мужчин. Осознав это, Ван первым делом возмущенно потребовал, чтобы его поместили в самую лучшую отдельную палату и доставили из «Мажестика» его чемодан и альпеншток. Вторым делом он потребовал, чтобы ему сказали, насколько серьезна его рана и как долго он будет прикован к постели. Третье его действие было связано с возобновлением поисков, составлявших единственную цель его визита в Калугано (визита в Калугано!). Новое обиталище Вана, в котором останавливались (проездом) страдающие разбитым сердцем короли, оказалось точной копией его гостиничных апартаментов, только в белом цвете: белая мебель, белый ковер, белый полог над постелью. Вставкой, так сказать, была Татьяна, неотразимая и гордая молодая сиделка с черными волосами и фарфоровой кожей. (Кое-какие ее позы и жесты и та гармония между шеей и глазами, которая составляет особую, еще не раскрытую тайну женской грации, странным и болезненным образом напоминали ему Аду, и он искал спасения от этого наваждения в мощном отзыве своего естества на прелести этой Татьяны, тоже ангела-мучителя в своем роде. Вынужденная неподвижность не позволяла ему играть с ней в кошки-мышки мультипликационных погонь и засад. Он умолял ее помассировать ему ноги, но Татьяна, испытующе взглянув на него своими серьезными темными глазами, поручила эту задачу Дорофею, здоровенному санитару, который мог вынести Вана из постели, как больного ребенка, обхватившего руками могучую выю. Когда Ван однажды изловчился похлопать ее по упругим ягодицам, она заверила его, что пожалуется, если он хотя бы еще раз повторит свою попытку «приударить» – как она, сама того не сознавая, весьма подходяще назвала его действия. Демонстрация его состояния с кротким прошением об исцеляющей ласке вызвала у нее лишь сухое замечание о том, что почтенные господа надолго попадают в тюрьму за такого рода вещи в публичных парках. Много позже, однако, она написала ему очаровательное и печальное письмо красными чернилами на розовой бумаге, но к тому времени вмешались другие чувства и обстоятельства, и ему не было суждено увидеть ее вновь.) Чемодан доставили из гостиницы без проволочек, но палку не нашли (теперь она, должно быть, поднимается на гору Веллингтона или, кто знает, сопутствует какой-нибудь леди в «ожинных» прогулках в Орегоне), и посему госпиталь снабдил его Третьей Тростью, довольно привлекательным, сучковатым, темно-вишневым предметом с деревянной ручкой крючком и твердой пятой из черной резины. Доктор Фицбишоп поздравил его с тем, что он отделался поверхностной мышечной раной, пуля слегка рассекла или, если он может так выразиться, оцарапала серратус, переднюю зубчатую мышцу. Док Фиц отметил впечатляющую способность организма своего пациента к быстрому заживлению и восстановлению сил и пообещал полностью избавить Вана от бинтов и дезинфекций дней через десять или даже раньше, при условии, что первые три дня он пролежит неподвижно, как бревно. Любит ли Ван музыку? Спортсмены обычно любят, разве нет? Если он пожелает, у его кровати поставят «Соноролу». Нет, Ван терпеть не может музыку, но не знает ли доктор, будучи завсегдатаем концертных
