мне нуждаются.
Подобно всем очень здоровым, никогда не болевшим людям, няня Кира оказалась сразу, наповал сраженной внезапным своим недугом.
И жизнь со всеми ее звуками, запахами, радостями, заботами, постоянной работой, нескончаемой, повседневной суетой вдруг отошла, скрылась куда-то далеко-далеко, словно поезд, въехавший в длинный, темный тоннель и оставивший за собой лишь легкое облачко тающего дыма.
Приходили к ней племянники, здоровые, кряжистые мужики, хорошо одетые, холеные, приносили сок, мандарины, яблоки, ненужные ей, она к ним даже и не притрагивалась. Повторяли друг за дружкой:
— Ничего, нянька, оклемаешься. То ли бывало…
Спрашивали, как она, какая температура, не получше ли ей, украдкой поглядывали на часы, украдкой переглядывались и снова спрашивали все об одном и том же. Потом словно бы нехотя вставали, целовали ее напоследок и с видимым облегчением спешили поскорее покинуть эту юдоль скорби.
Как-то примчалась из Пскова племянница, она там жила с матерью, сестрой няни Киры, с мужем-военным и с двумя дочками, полная, вальяжная, белокожая, чем-то неуловимо походившая на тетку, привезла малину, закатанною в банку, черную смородину-пятиминутку.
Пылко уговаривала:
— Нянька, съешь, ну хотя бы капельку, ну прошу тебя, ради меня, ради Светки и Аллочки…
Няня Кира ничего не отвечала ей.
— Слышишь меня, нянька? — продолжала допытываться племянница, а няне Кире было невыносимо трудно вымолвить хотя бы одно слово.
В полудремоте, в которой няня Кира теперь постоянно пребывала, ей вспоминалось прошлое, давным-давно миновавшее. Иногда виделась поляна, поросшая розовым клевером и хрупкими одуванчиками вперемежку с ромашкой и повиликой. Вот она, Кира, голенастая, простоволосая, бежит по этой поляне, пригибая по пути ромашки и клевер, бежит к дому, а дом неподалеку, на опушке леса.
Это — Алексин, маленький городок на Оке, там много лесов, все больше сосновых, Ока, растянувшаяся на многие версты, песчаные берега, поляны, поросшие кустарником и цветами…
Иногда казалось, она идет опушкой, к дому лесничего; возле дома ожидает ее Гриша, сын лесничего, они с ним сговорились поехать кататься на лодке. Она одета в вискозовое, в голубую и розовую полоску платье, на ногах модельные туфли молочного цвета, крестный из Москвы жене привез, а ей оказались малы, и она отдала их Кире. Кира как бы со стороны видит себя — светлые волосы по плечам, платье туго стянуто на узкой талии, загорелые щеки в ярком румянце…
Кира чувствует себя красивой, желанной, она знает, что нравится Грише, и Гриша ей нравится, парень хоть куда. Только почему его не видать? Куда он делся? Сам же упрашивал-уговаривал вчерашний день, приходи, ждать буду…
А вот и Гриша, в лазоревой рубашке-косоворотке, по вороту васильки.
Это она, Кира, вышивала ему, он как-то признался, самая изо всех любимая рубашка.
Он молча глядит на нее, и она не сводит с него глаз. Потом спрашивает:
— Пошли?
— Пошли, — отвечает Гриша. Они идут рядышком, рука к руке, но почему пасмурно, невесело Гришино лицо, почему избегает он встретиться с нею глазами?
Нет, она его ни за что ни о чем не спросит, пусть сам скажет, коли захочет.
Вот и пологий берег Оки, там, сбоку, стоит привязанная цепью к дереву Гришина лодка.
Последние лучи заходящего солнца золотят дрожащую постоянной, но почти невидной рябью дорожку на середине реки от одного берега к другому, мошкара вьется неистово в каком-то дьявольском хороводе, пахнет полынью, свежескошенным сеном. Кругом, под ногами, куда ни глянь — подорожник, самая что ни на есть добрая трава. Ее следует хорошенько высушить и потом пить три раза в день, любую хворь как рукой снимет…
Кира долго глядит на солнце, пока глазам не становится больно.
— Говорят, надо поймать последнюю, самую последнюю минуту, когда солнце заходит, — говорит Кира. — Тогда увидишь зеленый луч.
— Ну и что с того, что увидишь? — спрашивает Гриша. — Зеленый или голубой, не все равно?
— Нет, не все равно, если двое в одно время увидят зеленый луч, это очень хорошо, — отвечает Кира, с досадой чувствуя, как румянец заливает ее щеки, лоб, шею, должно быть, сейчас она вся малиновая…
— Чем же хорошо? — вяло допытывается Гриша.
— Это — любовь, — говорит Кира, а сама глаз не сводит с розового, закатного неба, вдруг и в самом деле поймает в последнюю минуту счастливый зеленый луч?
И тут Гриша говорит:
— Ты меня прости, Кируня, только ничего у нас с тобой не получится…
Обрывает себя, может быть, ждет, что она спросит, почему не получится, но она молчит.
— Отец сказал, рано тебе жениться, и вообще, сказал, как время придет, я тебе сам невесту подберу…
И опять обрывает себя и опять, должно быть, ждет, чтобы она спросила: как так, почему? Но она не будет спрашивать. Она бежит, словно за нею кто гонится, бежит берегом Оки, и пылающее закатным, негаснущим огнем небо бежит вместе с нею, и, может быть, именно в этот самый, последний миг проглянул на секунду счастливый зеленый луч, а ей так и не удалось его углядеть?..
Потом Кира долго лежит позади дома, уткнув лицо в ладони, и трава, выросшая в тени, никогда не знавшая солнца, холодит ее горячие щеки.
Конечно, все понятно, понятнее понятного: она — сирота, мать больная, на руках два брата и сестра, она — самая старшая. А Гриша — единственный сын, отец лесничий, надо думать, подберет подходящую для него невесту.
Поздно вечером, когда все в доме спят, Кира стоит у калитки, глядит на небо.
Тихое, темно-синего цвета небо готовится принять ночь, светят, переливаясь фосфорическим голубоватым огнем, крупные августовские звезды, порой возле самых ног, в траве, просверкнет и скроется из глаз быстрый светлячок.
«Может, звезда упала? — думает Кира. — А вовсе не светлячок?»
В августе часто и щедро падают звезды. Говорят, падающую звезду увидеть к счастью, надо только успеть загадать желание, пока звезда не погасла.
Выходит, все к счастью, и последний зеленый луч, и падающая с неба на землю звезда?
Только самого счастья что-то не видать. Да и есть ли оно где? Дождешься ли его когда-нибудь?
Долго стоит Кира возле калитки, вдалеке слышатся девичьи голоса, старательно выводящие: «Позарастали стежки-дорожки, где проходили милого ножки…»
Удивительно сочетаются нехитрые эти слова с тихим звездным небом, с теплым запахом согретой за день солнцем земли, с густой, чуть высохшей травой, небольно покалывающей босые ноги…
Кира повторяет негромко:
«Позарастали мохом-травою,
Где мы гуляли, милый, с тобою…»
Так они больше с Гришей и не виделись. Вскоре умерла мать, овдовевший к тому времени крестный взял их всех в Москву, устроил на работу.
Из года в год Кира
