– Ты изрядно потрудился, – заметила я.
– Вряд ли можно так сказать, учитывая, как давно я здесь. Что ни говори, десять лет, Дрема. Ничто меня не отвлекало, на что ты так любишь ссылаться когда не успеваешь сделать то, что хотела.
– Издеваешься? Я, по-моему, тружусь, «даже когда сплю.
– Ладно, сейчас отдохнешь. Кое-кто, способный управлять этим туманным прожектором, призывает меня к себе. Тебе стоило бы пробраться туда и избить этого паразита, чтобы он то и дело не выдергивал меня по всяким пустякам.
– Не стоит, бывший командир.
– Ты будешь…– Мурген исчез, точно его и впрямь выдернули.
Могу поклясться, что я слышала, как расхохоталась белая ворона, которая слушала весь наш разговор.
77
– Ты что, с цепи сорвалась? – спросил Лебедь, когда я безо всякого повода окрысилась на него. – Может, у тебя опять месячные?
Я покраснела. И это после двадцати лет, проведенных среди грубых мужланов на двух копытах!
– Нет, зануда. Просто я неважно спала этой ночью.
– Что? – взвизгнул он – точно крыса, на которую наступили.
– Я неважно спала этой ночью.
– Ах, ну да. Наша прелестная маленькая Дрема не выспалась. Эй, парни, кто-нибудь! Ро, Речник, кто угодно! Не хотите ли подойти поближе и поделиться незабываемыми воспоминаниями о Храпе Во Время Дождя, который вы слышали этой ночью?
– Командир, ты храпела похлеще, чем тигр в жару, – сказал Речник. – Люди вставали и уходили на южную часть дороги, чтобы не слышать. Некоторым хотелось задушить тебя или, по крайней мере, засунуть твою голову в мешок. Готов поспорить, что если бы еще кто-то знал, что нам делать и куда идти, ты уже была бы на одной повозке с Генералом Зиндабом.
– Я, такой нежный, душистый цветочек! Не может быть, чтобы я храпела. – Меня и прежде обвиняли в этом преступлении, но всегда шутливо и никогда с таким пылом.
Речник фыркнул.
– Лебедь раздумал жениться на тебе.
– Я убита. Придется попросить Одноглазого полечить меня.
– Полечить тебя? Да он о себе самом позаботиться не может.
Я попросила, чтобы мне дали поесть. Ах! Не стоило и трудиться. Еще долго, долго мы будем на очень жестком рационе. Не успела я привести себя в порядок – насколько это было возможно, – как движение возобновилось. Общее настроение правильнее всего было бы назвать расслабленным. Мы пережили эту ночь. И вчера, что ни говори, подобру-поздорову убрались от Протектора.
С расслабленностью было покончено, как только мы наткнулись на останки Бадьи.
Огромный Бадья – настоящее имя его было Като Далья – в прошлом вор, а потом офицер Черного Отряда, был почти отцом для меня. Он никогда не говорил этого, а я никогда не спрашивала, но, по-моему, он все время догадывался, что я – существо женского пола. Он очень не нравился некоторым моим родственникам-мужчинам и, по-моему, имел с ними стычку.
Не дай Бог разгневать Бадью!
Каким-то образом я ухитрилась сдержать себя при виде него. У меня было достаточно времени, чтобы привыкнуть к мысли о его гибели, хотя всегда оставалась крошечная, бессмысленная надежда, что Мурген ошибается, что смерть позабыла о нем, и он похоронен вместе с Плененными.
Я не успела сказать ни слова, а Бадью уже положили на повозку рядом с Зиндабом.
Я потащилась дальше, и меня захлестнула волна совершенно неуместных мыслей, которые неуместным образом часто приходят в голову в такие моменты.
На том месте, где мы провели ночь, осталось множество мусора, в особенности связанного с животны-ми. Когда Плененные шли этим путем, было то же самое. Однако, если не считать еще одного Странно выглядевшего трупа, не было никаких признаков того, что они проходили здесь. Ни навозных куч, ни выброшенных за негодностью, полуизъеденнык точильных камней, ни обрезков овощей, ни пепла от угольных жаровен – ничего. Остались лишь совершенно высохшие человеческие тела.
Нужно будет обсудить это с Мургеном. Пока же это небольшое умственное упражнение позволяло мне не сосредоточиваться на мыслях о Бадье.
Мы медленно двигались на юг. Дождь начинал идти и прекращался – все тот же мелкий, моросящий, хотя временами, подув сильнее, ветер заставлял его обжигать кожу. Я дрожала от холода, опасаясь, как бы не пошел дождь с мелкой ледяной крупой или даже снег. Ничего худшего с нами пока не происходило. В конце концов впереди неясно проступил силуэт таинственной крепости в центре равнины – нашей первой цели.
Ветер начал дуть все сильнее и устойчивее.
Некоторые жаловались на холод. Другие жаловались на сырость. Значительно меньшее число людей жаловались на скудное меню и уж совсем горстка на все сразу. Я тоже была не в восторге от происходящего.
Весь день я чувствовала себя одинокой, почти покинутой, несмотря на совершенно искренние усилия Лебедя, Сари и некоторых других. Только дядюшка Дой делал вид, что ничего не замечает; не мог простить мне того, что я отказалась стать его ученицей. Обычные для него эмоциональные махинации, с целью оказать на меня давление, надо думать. Несколько раз я как бы выпадала из реального времени и вынуждена была напоминать себе, что сейчас не следует этого делать. Те люди, которые ушли, больше не смогут сделать мне больно. Если я не позволю им этого. Реальность их существования зависит от меня. Они живы лишь в моей памяти…
Даже это – своего рода бессмертие.
Мы, Бедна, верим в духов. И верим в то, что существует зло. Меня всегда удивляло, что Гунни не признают ничего этого. Для них боль, вызванная уходом близкого человека, носит менее личностный и гораздо более фаталистический характер. Они воспринимают смерть как обязательную стадию жизни, которая отнюдь не заканчивается данной трансформацией.
Если вера Гунни – в порядке своеобразной и не поддающейся нашему осмыслению шутки божества – более точно отражает реальную теологию, я, наверно, в прошлой жизни была очень, очень скверной девчонкой. Надеюсь, что хотя бы тогда я от души повеселилась… Прости меня, о Лорд Времени, Милосердный и Сострадательный. Я согрешила в сердце своем. Ты – Бог, и, значит, Не Можешь Не Простить.
78
Теперь ветер приносил снежинки и швырял крошечные льдинки, которые обжигали лицо и руки. Все это, конечно, пугало людей, но открытого недовольства не проявлял никто. Лозан Лебедь рысью бегал туда и обратно вдоль колонны, напоминая людям, чтобы они не отклонялись с пути, продолжая идти только вперед. Похоже, погода ему ничуть не мешала. Видимо, он находил ее бодрящей. И рассказывал всем, как это будет замечательно, когда самый настоящей снег покроет землю на высоту эдак четырех-пяти футов. Мир тогда выглядит чище, да, уж можете мне поверить! Снег… Он такой… Но, самое главное, он скрывает от вас реальный мир.
Время от времени его суетня людям надоедала. Они кричали, чтобы он заткнулся, и обещали, что отблагодарят Одноглазого, Гоблина или даже Тобо – в общем, любого, кто сумеет забить Лебедю рот быстро схватывающимся строительным раствором.
– Тебе, похоже, весело? – спросила я его.
– О, да! Никто ни за что не ругает – отлично. Судя по его мальчишеской улыбке, все это не было проявлением ненужного геройства. Скорее, игрой, в большой степени, возможно, предназначенной специально для меня.
Все северяне, казалось, обладали склонностью к игре. Даже Капитан и Госпожа временами заигрывали друг с другом. А Одноглазый и Гоблин? Может быть, удар, хвативший маленького черного колдуна, на самом деле был послан Богом. Я даже представить себе не могла, что они могли тут учинить, разыгрывая друг друга, находись оба в добром здравии.
Я высказала свое мнение по этому поводу Лебедю, но он меня не понял. Когда же я объяснила, что имела в виду, ответил:
– Тут ты ошибаешься, Дрема. Если только эти двое не пьяны вдрызг, они не представляют опасности ни для кого, кроме самих себя. Я уяснил это еще двадцать лет назад. Как ты могла так промахнуться?
– Ты прав. И я знаю это. Просто все время пытаюсь нащупать, откуда может придти опасность, чтобы успеть подготовиться к ней. И от этого у меня портится настроение. Как тебе удается сохранять свою жизнерадостность?
– Погляди-ка вперед. Еще один день, максимум, два. И я смогу обнять своих старых приятелей, Корди и Ножа.
Я искоса взглянула на него. Неужели возможность освобождения Плененных вызывала у него, единственного среди нас, исключительно чувство радостного волнения, но никак не страха? Что ни говори, все они провели последние пятнадцать лет в ловушке, наедине со своим собственным разумом. Я вовсе не была уверена, что даже Мурген не тронулся умом и что ему не приходилось трудиться денно и нощно, чтобы успешно скрывать это. Другие же… Не сомневаюсь, что некоторые зашли гораздо дальше и находятся на грани буйного помешательства. Как тут было не бояться?
Очевиднее всего этот страх ощущался в Радише.
Она казалась почти невидимкой с тех пор, как присоединилась к нам на этой стороне Данда Прэш. Речник и Ранмаст все время старались держаться поблизости, но в этом, в общем-то, не было необходимости; и у нее было очень мало потребностей. Она все больше погружалась в себя, о чем-то размышляя. Чем дальше мы были от Таглио-са и ближе к ее брату, тем более замкнутой она становилась. По дороге, после Рокового Перелеска, между нами возникли почти сестринские отношения. Но после Джай-кура маятник качнулся в другую сторону, и за время, проведенное по эту сторону гор, мы едва ли обменялись сотней слов. Нельзя сказать, чтобы меня это радовало. Общество Радиши, наши беседы и проявляющийся в них ее сильный ум – все это доставляло мне удовольствие.
