Молитвы смертных иной раз даже меняют планы бессмертных богов. В "Илиаде" (XV, 870–378) Нестор горячо молится Зевсу о победе ахейцев, и Зевс вопреки собственному же плану исполняет просьбу Нестора и в знак этого даже гремит громом. В XVII песни (645–650) Аякс умоляет Зевса не губить ахейцев, а если губить, то при свете солнца; и Зевс исполняет его просьбу, хотя во всей этой песни Зевс помогает именно троянцам, а не ахейцам. В XXIV песни (287–321) Гекуба просит Приама помолиться Зевсу о благополучной поездке к Ахиллу и о послании птицы в знак исполнения просьбы. И это все приводится в исполнение.
Тем не менее мольбы смертных у Гомера далеко не всегда исполняются богами, так что Гомер ко всем этим мольбам относится достаточно трезво. В "Илиаде" (III, 297–302) ахейцы и троянцы просят Зевса об исполнении приносимых ими клятв перед поединком Менелая и Париса, но тут же говорится, что Зевс не исполнил этой мольбы. В VI песни (301–311) троянки умоляют Афину даровать победу троянцам и приносят ей в дар роскошный пеплос; но тут же Гомер весьма выразительно замечает, что богиня отвергла молитву этих троянок. В XVI песни (233–252) Ахилл просит Зевса отогнать троянцев от кораблей и остаться невредимым Патроклу, но Зевс первую просьбу выполнил, а вторую не выполнИлиада В "Одиссее" (III, 141–147) Агамемнон хочет принести Афине гекатомбы для ее умилостивления, но он не знал, что ее нельзя будет склонить, и опять характерное замечание Гомера — "вечные боги не так-то легко изменяют решенья". В XIX песни (363–369) Евриклея выражает свое недоумение по поводу того, как много жертв Одиссей приносил Зевсу и насколько жестоко тот отнимает у него день возвращения домой.
Правда, все эти тексты о неисполнении молитв можно понимать и более сложно в том смысле, что боги-де сами знают, что делают, и не людского ума дело распоряжаться волей богов. Так, например, хотя Зевс в течение долгого времени и не исполнял мольбы Одиссея о возвращении, тем не менее в конце концов мольбу эту он услышал. Или в "Илиаде" (XX, 104–109) Аполлон натравливает Энея на Ахилла, но Гера, например, против этого, а Посейдон считает нужным придерживаться в этом деле нейтралитета, хотя (290–300) сам Посейдон во внимание к жертвам Энея предлагает богам спасти его. Таким образом, здесь еще можно не видеть скептицизма Гомера и приписывать неисполнение человеческих просьб богами усложненному религиозному чувству Гомера.
в) Знаменья и оракулы.
Скептицизм и критицизм Гомера в религиозной области заметно проявляется и в отношении знамений и оракулов. В поэмах Гомера отражается иной раз еще и та ранняя ступень религиозного развития, когда вера в разные знамения еще ничем не поколеблена.
В "Илиаде" (IV, 379–381), когда эпигоны просили помощи у микенцев во время своей войны с фиванцами, Зевс грозным знаменьем воздержал микенцев от этого. В "Одиссее" (XVI, 400–405) ставится вопрос об убийстве Телемаха в зависимость от ответа Зевса; а в XX песни (241–246) пролетевший слева орел с голубкой в когтях свидетельствует женихам о невозможности этого убийства.
Имеются указания также и на словесные прорицания, т. е. на так называемую мантику или оракулы. В "Илиаде" (VI, 438 слог) Андромаха предполагает в разговоре с Гектором, что ахейцы наступают по чьему-то предсказанию. В "Одиссее" (III, 214 слог) Нестор тоже предполагает о прорицании богов для преследования Телемаха женихами; то же самое Одиссей говорит Телемаху в XVI песни (95 слог); Евмей говорит Одиссею (XIV, 89 слог), что какой-то божественный голос сообщил женихам о гибели Одиссея. Преследователям Телемаха (XVI, 356 слог), возможно, боги внушили вернуться обратно.
Однако уже и в некоторых из приведенных текстов мысль поэта двоится: Андромаха считает не только возможным божественное внушение в наступлении ахейцев, но и их собственный почин в этом. Нестор, кроме веления богов, предполагает также возможность добровольной уступки Телемаха женихам; преследователи Телемаха тоже, возможно, сами добровольно прекратили преследование.
Но у Гомера нас удивляет и прямое непонимание божественных знамений и их противоречие с самой божественной волей. В "Илиаде" (XII, 200–229) Зевс посылает страшное знаменье, препятствующее троянцам переходить через ров (орел выпускает из своих когтей в лагерь троянцев огромную окровавленную змею); но, как видно из 252–255 стихов, Зевс этим знаменьем хотел только поддержать дух троянцев. Наоборот, в XIII песни (821–823) Зевс посылает ахейцам благоприятное знамение (орел, парящий справа), а Гектор понимает его (828 слог) как знаменье для ахейцев неблагоприятное. Известное знаменье в Авлиде (поглощение драконом девяти воробьев и последующее превращение его Зевсом в камень), истолкованное Калхасом как свидетельство будущей победы ахейцев над троянами, вызывает (Илиада, 299 слог) большое сомнение у Одиссея, который предлагает еще некоторое время проверять это предсказание, хотя оно было сделано уже девять лет назад.
Наконец, у Гомера имеются прямые скептические выпады против знамений и оракулов. В "Илиаде" (II, 858–861) мы находим ехидное замечание о том, что троянский птицегадатель Энном погиб в бою, несмотря на все свое птицегадание. Толкователь снов Евридамант (II, 148–151) не сумел разгадать вещих снов двух своих собственных сыновей перед их гибелью. В "Одиссее" (I, 414–417) Телемах не желает внимать прорицаниям гадателей, созываемым его матерью Пенелопой. Во II песни (177–186) один из женихов Евримах рекомендует гадателю, предвещающему возвращение Одиссея, погадать лучше дома своим детям, потому что мало ли разных птиц летает под солнцем и нужно ли всем им верить; кроме того, гадателя упрекает он в подкупе и желает его гибели. Предсказателю Феоклимену, несмотря на его страшное и притом правдивое видение (XX, 350–370), женихи отвечают наглым хохотом и собираются выгнать его ночью на улицу. Приам (Илиада, XXII, 220–225) считает, что он отправился бы к Ахиллу даже в том случае, если бы сделать это ему запретил какой-нибудь птицегадатель. Наконец, нужно привести то знаменитое место из XII песни (235–243), где Гектор, несмотря ни на какие указания птиц, высказывает общее и совершенно независимое суждение: "Знаменье лучшее всех — лишь одно: за отчизну сражаться".
г) Магические операции в стиле волшебной сказки. В других местах гомеровских поэм, правда, очень немногих, идет речь о магических операциях, но уже одним своим стилем она тоже весьма снижает значение этих операций и сводит их почти только на любопытную сказку. Нянька Одиссея Евриклея, вспоминая ранение Одиссея в давние времена, говорит, что кровь тогда уняли у него только путем заговора (Одиссея, XIX, 455–458). Конечно, самый факт заговора здесь налицо. Но так, как он здесь изображен, он относится к весьма отдаленному прошлому, еще к детству Одиссея, вложен в уста простодушной старухи, и упоминание до чрезвычайности кратко. Все это говорит о полной неактуальности магической операции заговора для тех времен, которые изображены в "Одиссее". В "Одиссее" (IV, 219–232) рассказывается о тех травах, которые Елена вывезла из Египта и которые после их примешивания к вину вызывают у выпившего это вино состояние небывалого блаженства. Стиль этого рассказа тоже свидетельствует о старинной сказочности мотива и переносит читателя в отдаленный и чудесный Египет, где, по словам Гомера, все люди вообще из рода Пеона, т. е. все являются врачами и исцелителями. Это намеренная сказка, вполне сознательно отодвигающая чудотворное действие трав в давно ушедшую старину. В контексте волшебной сказки Гомер повествует также о лотофагах и о растении лотос, вкушение которого тоже дает забвение всех забот, забвение родины и желание навсегда остаться в данной стране и всегда питаться только одним лотосом (IX, 92–99). Нечего и говорить, что вся история с Киркой есть сплошная волшебная сказка, тоже сочиненная не для реального изображения жизни, но ради забавного рассказа для слушателей и читателей, любящих всякие чудеса и необычные истории. Прежде всего Кирка подмешивает в напиток для спутников Одиссея какое-то зелье, дающее им забвенье родины (X, 234–236). Затем Кирка одним ударом своего жезла превращает спутников Одиссея в свиней (237–243). Потом Гермес является Одиссею и дает ему чудодейственную траву "моли" с черным корнем и белыми цветами для противодействия магическим операциям Кирки (302–306). И трава эта так и действует, как сказал Гермес (316–319). Та же самая Кирка превращает спутников Одиссея из свиней обратно в людей, тоже при помощи намазывания их зельем и притом каким-то новым, не тем, которое она подсыпала им в вино (391–394). Гомер рассказывает о шапке-невидимке Аида, о чудотворном поясе Афродиты или мече Посейдона, о волшебных жезлах Посейдона, Гермеса и Афины, об эгиде Зевса и крылатых сандалиях Гермеса, о золотых служительницах Гефеста, о золотом и серебряном псах у Алкиноя (тоже создание Гефеста).
Таким образом, древнейший историко-религиозный слой, т. е. магия, знаменья и оракулы, хотя и представлены у Гомера в полной мере, но, с одной стороны, они явно даются здесь в потускневшем виде, непонятными даже самому Гомеру, а с другой стороны, встречают со стороны героев недоверие и даже прямой отпор, и только в некоторых местах этот древнейший историко-религиозный слой дается объективно без всякой оценки со стороны автора или дается с явным намерением рассказать какую-нибудь любопытную волшебную историю незапамятной старины, причем даже с примесью юмористики и бурлеска.
