А комбриг тем временем беседовал с бойцами, они вспоминали подробности боя.
— Сначала-то, — говорил Котовский, — они лихо навалились.
— Спервоначала-то крепко нажали, — соглашался стоявший рядом с Котовским кавалерист, немолодой уже, здоровенный дядя. — А потом мы им настроение попортили.
— Пришлось добродиям драпать! — засмеялся Котовский. — Трудно им удержаться, недаром они прозвали нас «дикой дивизией».
— А то и армия! Говорят, у Котовского целая армия. Я сам сколько раз от пленных слыхал.
— У страха глаза велики, — подтвердил Котовский.
Что нравилось бойцам в командире — это простота его в обращении с людьми. Был он со всеми одинаков. Для него не существовало более уважаемых и менее уважаемых, более ответственных и менее ответственных. Со всеми он был прост, строг, требователен. И ко всем удивительно внимателен, бережлив. Сразу заметит перемену, сразу увидит, если человек расстроен. Не отмахнется, не отмолчится.
— Что случилось? Выкладывай.
И не было для Котовского мелкого, незначительного. В самом деле, есть ли что-нибудь более значительное и драгоценное, чем человеческие печали, тревоги, надежды и сомнения? Обхватит за плечи (никогда не было случая, чтобы Котовский отговорился тем, что занят, видите ли, важными, государственными вопросами, что ему сейчас не до того, не до мелких делишек мелких людишек) — обхватит за плечи, выслушает все без наигранности, с настоящим человеческим участием. А что может быть дороже для каждого?!
— Что, конь у тебя пришел в негодность? Что, письмо плохое подучил из дому? Да ты радуйся, что отыскало тебя в такое время… Изба сгорела? На улице семья очутилась? Попробуем что-нибудь сделать. Ты откуда родом-то? Там что. Советская власть сейчас?
И адрес запишет, и никогда не забудет написать по этому адресу.
Котовский никак не мог представить, что человек может поступить скверно. Как же забыть о высоком долге, о почетной миссии советского воина? Нарушителей жестоко карал, все знали такие вспышки комбрига. Но во всех поступках Котовского основой была человечность, служение истине. Вот почему и гнев комбрига понимали бойцы. Он был справедлив.
Он всех помнил в лицо и даже знал, кто чем дышит. Жалел и любил людей. Бывало, окликнет Костю Гарбаря, мальчика, усыновленного бригадой:
— Ну, герой! Растешь? Я заметил, музыку любишь? Хорошо это. Расти, сын! Вот ты и голубей любишь. Тоже хорошо. Так прикидываю — должен из тебя человек получиться!
Трудный поход продолжался. Выпадали дни, когда бандиты делали налеты подряд по пять, по десять раз — только успевай закладывать патроны. Одно никогда не удавалось противнику: застать врасплох, вызвать смятение. Еще не удавалось этим многочисленным бандам разгадать намерения комбрига.
Котовский внезапно менял направление, форсировал с бригадой реки и взрывал мосты… Переправлялся вброд, заставляя противника искать бригаду на том берегу… Котовский появлялся там, где его не ждали, и тут уж не давал пощады. Он первый бросался на расстроенные ряды противника, кавалеристы не отставали — и не выдерживали враги стремительного натиска. Их гнали, преследовали, но только в меру необходимости, чтобы расчистить дорогу, чтобы открыть отступающим частям путь.
Легко сказать — выйти из окружения таким крупным соединением! Выйти и не растерять по пути ни артиллерии, ни обозов!
Можно представить, какие вереницы подвод двигались по проселочным дорогам, по разбитому шляху. Когда только начинался этот поход, начальнику снабжения приказано было начальником штаба дивизии Гарькавым «отделить наиболее ценные грузы и жизнеприпасы из расчета на две недели и переправить их в Балту». В Балту же заранее выслать расторопных людей, которые бы добыли до трех тысяч подвод. К этим трем тысячам подвод присоединялись восемь грузовых автомобилей, изъятых из автороты. (Нельзя сказать, чтобы дивизия была «моторизованная»! Восемь, всего восемь грузовиков!)
Подводы надо было собрать, надо было обеспечить лошадей и ездовых питанием, надо было разбить всю эту массу крестьянских телег и колымаг на обозные колонны и тогда уже двигаться в путь!
Обозы двигались. Чтобы затруднить преследование, взрывали железнодорожные пути.
Небо полыхало зноем. Пахло горькой полынью.
9
Марков мучился со своей норовистой Мечтой. У Мечты заметно портился характер. Она капризничала, упрямилась, злилась. Она выбирала удобный момент и сбрасывала седока. А то закусывала удила и несла Маркова по степи, по кустарникам, по пескам и буеракам. У самой пена разбрызгивается, пот прошибает, но скачет, чтобы досадить.
— Экой ты! — терпеливо объяснял Мише Савелий Кожевников, когда Миша возвращался с такой вынужденной прогулки. — Разве можно так? Руки должны быть мягкие. Руки — поощрение. Ноги — приказ. Ты губу не трогай, она обижается, когда ей губу трогают. И ни за что не показывай, что она вывела тебя из терпения. Она баловать, а ты настаивай, настаивай на своем, твердостью ее подчиняй.
Мечта как будто поставила целью устраивать неприятности Маркову. Она была очень умна, эта бестия! Она изучила все его повадки, знала каждое его движение. Она наперед предугадывала его намерения. Иногда она прикидывалась послушной, уж такой послушной — Марков прямо не нарадуется. Она спокойно давала сесть в седло, шла красивой рысью — а ведь она была красавица, все это признавали! Марков начинал уже думать, что отношения у них налаживаются, и гордая улыбка играла на его лице. Но тут-то она и преподносила ему какую-нибудь каверзу!
Она презирала его. Все ее поведение говорило:
«Что вы мне подсунули какого-то мальчишку? Дайте мне достойного, солидного седока!»
У нее портилось настроение, как только он появлялся поблизости.
С завистью приглядывался Марков, как скачет Котовский. Красивое зрелище! Впечатление получалось такое, что они вместе думают и решают, как поступить дальше — и конь и седок. Это была дружба, фронтовая дружба коня и всадника, когда оба понимают, что выпало серьезное испытание, и нужно его выдержать, и нужно друг друга выручать.
— Человек мелкий, пустяковый никогда не будет ездить, — говорил задумчиво Савелий. — Себя расти, тогда и коня воспитаешь. Характер надо вырабатывать.
— А разве я не вырабатываю? Не хуже других держусь.
— Значит, старайся держаться лучше других. Молодой ведь!
В этих горестях и разочарованиях, сменявших рождающуюся надежду, Марков не так тяжело переносил трудности пути. Внимание отвлекалось от личных лишений и невзгод. Он весь поглощен был заботой, как бы приручить к себе непокорную Мечту.
Испытывая жажду, он думал о жажде коня. Небось каково коню сидеть на жесткой норме, на пайке, который устанавливает непреклонный Няга всякий раз, когда они добираются до воды, а это случается далеко не часто! Полведра на коня, котелок на человека! И все равно, любой колодец бывает вычерпан до дна. Хорошо еще, если попадется на пути речка, но и тут не сразу доберешься, потому что все бросаются пить.
Марков неизменно думал сначала о коне, потом уж о себе. Если уставал, то спешил поскорее дать отдых Мечте. Несмотря ни на что, он любил Мечту. Он очень любил ее. Он только и высматривал, где бы раздобыть для нее чего-нибудь вкусного. Не задумываясь над тем, что может нарваться на засаду, отпускал коня на траву, выискав хорошую поляну. С каким азартом она щипала траву! Как работали ее челюсти! Марков делился с ней хлебом, приучил есть сахар…
Вырвавшись вперед бригады, беспечно мчался он к хутору в один из этих душных, невыносимых дней.
Он умел теперь быстро выхватывать клинок, знал правило: если в тебя прицелились и ты прицелился — выстрели первый. Он отвык бояться. Выработалась зоркость, появилась наблюдательность, потому что все это было жизненно необходимо, без этого человек быстро погибал.
Завидев хутор, Миша возликовал, дал шенкеля и помчался к хутору прямо через поле, хлебами: он уверен был, что около хутора окажется колодец и что ему удастся первому напоить коня.
Хутор был брошен. Настежь распахнуты двери. У крыльца еще не завял березовый зеленый веник. Должно быть, наломан сегодня, но вряд ли успели им подмести пол. Ни кур, ни коровы, ни дворового пса, хотя в собачьей будке еще свежая подстилка. Несколько поленьев валяются у сарая. К толстому чурбану приставлен старый, ржавый колун. Кто-то собирался наколоть дров, но так и не наколол и поспешно покинул хутор. Огород возле дома. И даже сохранились на влажной земле между политых гряд следы башмаков хозяйки дома. Только что отцвел мак. Никнут тяжелые головы подсолнухов.
Какая печальная картина! Какое безмолвие! И каждая вещь рассказывает о чьей-то простой и домовитой жизни.
Марков все это охватил быстрым взглядом. И прежде всего заметил колодец — большой, прочный, с журавлем и ведерком, болтающимся на веревке.
