Джеральд зарылся небольшой, упрямой головой между ее грудями, сжимая их с двух сторон. Гудрун дрожащими руками прижимала к себе его голову. Он лежал вне себя от блаженства, она же сознавала все. Приятное, возрождающее тепло текло по нему, словно он спал в материнском чреве. Ах, если б она продолжала дарить ему этот живительный поток, он бы воскрес и вновь обрел себя. Он боялся, что его прогонят до окончания процесса. И льнул к ней, как младенец к груди, а она не могла его оттолкнуть. Высохшая, поврежденная оболочка расслабилась, размягчилась, то, что было застывшим, омертвевшим, разрушенным, ожило, стало мягким и гибким, там пульсировала новая жизнь. Мужчина в нем возблагодарил Бога, а младенец — материнскую грудь. Его радость и благодарность были сродни бреду — он чувствовал, что преодолел распад личности, и теперь погружался в глубокий, неодолимый сон, которому надлежало полностью излечить его измученную душу.
Но у Гудрун сна не было ни в одном глазу, она полностью пришла в себя. Уставившись широко раскрытыми глазами в темноту, она не шевелилась, лежа в объятиях крепко спящего Джеральда.
Ей казалось, что она слышит разбивающиеся о невидимый берег волны — редкие и унылые, они словно отбивали ритм судьбы, в этой монотонности ощущалась сама вечность. Нескончаемые удары неспешных, угрюмых, судьбоносных волн держали в заложницах ее жизнь, она же лежала, глядя в темноту широко раскрытыми глазами. Гудрун могла заглянуть далеко, в самое вечность, однако ничего там не видела. Сознание ее было обострено — но что она Могла понять?
Этот экстремальный настрой, возникший, когда она лежала, устремив взор в вечность, отрешенная от всего земного и осознающая все — до конца, этот настрой прошел, оставив ее в тревожном состоянии. Слишком долго она лежала без движения. Гудрун пошевелилась, она приходила в себя. Ей захотелось взглянуть на Джеральда, увидеть его.
Но она не решалась включить свет, понимая, что разбудит мужчину, а ей не хотелось нарушать тот крепкий сон, который она сама ему подарила.
Гудрун осторожно высвободилась из объятий Джеральда и слегка приподнялась, чтобы взглянуть на него. При слабом свете ей удалось разглядеть черты лица глубоко спящего человека. Удивительно, но, несмотря на темноту, она довольно хорошо его видела. Правда, он был очень далеко, в другом мире. Ей хотелось кричать от отчаяния — таким далеким и прекрасным он был, житель другого мира. Казалось, она смотрит на камень, лежащий глубоко на дне, под толщей чистой воды. Она была здесь, во власти душевных мук, он же проник в другую стихию и находился там, лишенный мысли, далекий, ожившее неясное очертание. Красивый, далекий и совершенный. Им никогда не быть вместе. Ах, эта ужасная, непреодолимая дистанция, всегда отделявшая ее от других людей!
Ничего не оставалось — только лежать и терпеть. Гудрун чувствовала безграничную нежность к Джеральду и в то же время темную, подсознательную, ревнивую ненависть: ведь он, прекрасный и свободный, пребывал в другом мире, она же мучилась бессонницей в реальной темноте.
Мозг работал ярко и напряженно — изнуряюще напряженно. Церковные часы пробили время — как ей показалось, слишком торопливо. Их бой отчетливо врезался в ее напряженное, четкое сознание. А Джеральд преспокойно спал, словно время остановилось.
Гудрун устала, измучилась. И все же ей придется еще какое-то время пребывать в состоянии обостренного сверхсознания. Все разом нахлынуло на нее — детство, юность, забытые случаи, нереализованные возможности, непонятые события, имеющие отношение к ней самой, к ее семье, друзьям, любовникам, приятелям, всем. Словно она вытягивала из мрака блестящую веревку информации, вытягивала, и вытягивала, и вытягивала из бездонных глубин прошлого, но той не видно было конца, у нее и не было конца. Гудрун приходилось тащить и тащить блестящую веревку, вытаскивать ее, фосфоресцирующую, из бездонных глубин времени, пока наконец она не почувствовала себя совсем усталой, больной, выдохшейся, на грани срыва, — и так ничего и не сделала.
Если б только она могла его разбудить! Гудрун беспокойно задвигалась. Когда можно разбудить Джеральда и отправить домой? И она вновь погрузилась в свои бесконечные мысли.
Однако время, когда его можно будить, приближалось. Это было сродни освобождению. Часы на ночной улице пробили четыре. Слава Богу, ночь заканчивалась. В пять он должен уйти, и она будет свободна. Сможет расслабиться и удобнее улечься в постели. Она чувствовала себя рядом с глубоко спящим мужчиной как добела раскаленный нож на точильном камне. В нем и в его соседстве было что-то недопустимое.
Последний час тянулся невероятно долго. Наконец он подошел к концу. Ее сердце радостно екнуло от облегчения — да, раздался протяжный и сильный бой церковных часов, завершающий эту бесконечную ночь. Гудрун вслушивалась в каждый отзвук, эхом — протяжным, роковым — долетающий до нее. «Три… четыре… пять!» Но вот часы перестали бить. У нее камень с души свалился.
Гудрун приподнялась, нежно склонилась над Джеральдом и поцеловала. Жаль его беспокоить. Она вновь поцеловала мужчину. Джеральд не пошевелился. Милый, как крепко он спит! Какая досада, что приходится его будить. Она дала ему еще немного поспать. Однако пора, действительно пора.
Очень нежно Гудрун прижала руки к его лицу и поцеловала в глаза. Глаза открылись, сам же Джеральд не шевелился, а только смотрел на нее. Сердце Гудрун замерло. Чтобы укрыть лицо от этих горящих во тьме, наводящих ужас глаз, она наклонилась и поцеловала его, прошептав:
— Нужно идти, любимый.
Однако страх не отпускал ее.
Джеральд ее обнял. Сердце женщины екнуло.
— Пора, любимый. Подошло время.
— Который час? — спросил он.
Странно — мужской голос и здесь. Гудрун затрепетала. Такая зависимость невыносима.
— Больше пяти, — ответила она.
Он опять обвил ее руками. Сердце мучительно заныло. Гудрун решительно высвободилась из его объятий.
— Тебе в самом деле пора, — сказала она.
— Ну еще немножечко, — взмолился Джеральд.
Гудрун лежала неподвижно, прижавшись к нему, но не уступала.
— Ну немножечко, — повторил Джеральд, притягивая ее к себе.
— Нет, — решительно заявила Гудрун. — Мне будет страшно, если ты задержишься.
Нотка отчуждения в ее голосе заставила Джеральда разжать руки, — она вырвалась, вылезла из постели и зажгла свечу. Это окончательно поставило точку.
Джеральд тоже поднялся — теплый со сна, полный жизни и желания. Одеваясь при свече в присутствии Гудрун, он испытал чувство стыда и унижения. Ведь он был открыт и беззащитен перед ней сейчас, когда она пошла ему наперекор. Все это было трудно понять. Оделся он быстро — не пристегивал воротничок и не завязывал галстук. Он по-прежнему чувствовал себя цельным, свободным, совершенным. Гудрун тоже считала унизительным для себя, что при ней одевается мужчина — эти нелепые рубашки, нелепые брюки на подтяжках. Но, как обычно, ей помогло воображение.
— Вот так рабочий собирается на работу. А я — как жена этого рабочего. — Но боль, сходная с отвращением, пронзила ее — отвращением к Джеральду.
Он сунул воротничок и галстук в карман пальто. Затем сел и стал надевать ботинки — промокшие, как носки и манжеты брюк. Но сам он был разгоряченный и активный.
— Наверное, ботинки лучше надеть внизу, — посоветовала Гудрун.
Джеральд сразу, без лишних слов, стянул ботинки и встал, держа их в руках. Гудрун сунула ноги в тапочки и завернулась в плед. Она была готова. Джеральд стоял перед ней в ожидании — черное пальто застегнуто до подбородка, кепка надвинута на лоб, в руках ботинки. На мгновение его обаяние вновь пронзило ее, это была страсть, смешанная с ненавистью. Ничего не закончилось. Лицо его тоже выражало страсть, глаза были широко раскрыты, в них светилось новое выражение, оно было прекрасным. Гудрун почувствовала себя старой, очень старой. Она медленно подошла к нему за поцелуем. Он не заставил себя ждать. Как она хотела, чтоб его опасная, бесстрастная красота не действовала на нее таким роковым образом, не подчиняла себе, не порабощала! Эта зависимость тяжелым грузом лежала у нее на сердце, она возмущалась, но ничего не могла поделать. Глядя на его прямые мужские брови, на небольшой, правильной формы нос, голубые бесстрастные глаза, она понимала, что ее страсть не утолена и, возможно, никогда утолена не будет. Просто сейчас она очень устала, и ее преследует боль, сходная с тошнотой. Хотелось, чтобы он поскорее ушел.
Они быстро и, казалось, довольно шумно спустились вниз. Гудрун, закутанная в ярко-зеленый плед, шла со свечой впереди, Джеральд следовал за ней. Она безумно боялась разбудить кого-нибудь из домашних. Ему же было все равно. Теперь его не волновало, будет кто-то знать о его визите или нет. Гудрун ненавидела эту черту в нем. Нужно проявлять осторожность. Нужно беречь себя.
