Все причины этого явления трудно учесть, но главные из них были следующие: офицеры, служившие на фронте, имели слишком мало привилегий перед офицерами, находящимися в тылу. Затем немалой причиной были несправедливости в награждении за боевые отличия и отчасти наши неудачи на фронте, объясняемые бездарностью нашего командования. Кроме того, оказывались и такие офицеры, которые под теми или иными предлогами стремились в тыл ради шкурных интересов. Сурово карающий в таком случае закон легко ими обходился. Я знаю случаи, когда некоторым должен был грозить расстрел, а они устраивались в тылу на спокойные места. Замечательно, что целый ряд преступлений против совести и закона не карались презрением общественности. Устроиться в тылу считалось самым обычным явлением наподобие подыскания себе какого-либо труда. Также были в порядке вещей ходатайства высокопоставленных лиц перед власть имущими или за родного человечка, или за близко знакомого, чтобы их избавить от опасного фронта. Собственно говоря, психика в этом случае и верхов и низов отличалась весьма малым.
На перроне одной большой железнодорожной станции, в ожидании поезда, провели мимо меня под конвоем дезертира, пойманного где-то вблизи станции в камышах. Интересным было то, что на крестьян и рабочих, сидевших на кульках, эта картина, вопреки моим расчетам, произвела обратное впечатление. Вместо презрения к преступнику я на их лицах прочитал какое-то сочувствие, а не то что соболезнование. А одна сердобольная старушка нараспев заметила:
– Поймали, бездушные, касатика, и теперь будут судить его судом военным.
– Да он же дезертир! – в нервном тоне сказал я ей.
– Что ж с того, и дезертиру хочется жить, – опять запела старушка, печально закивав.
Была ли какая-нибудь разница между только что пойманным дезертиром и устроившимся в тылу? По-моему, никакой, так как и один, и другой в отношении Родины были одинаковые преступники. Печальнее всего было то, что по устроившимся в тылу этим дезертирам благородного покроя, по их проделкам неразборчивая толпа часто судила обо всем офицерстве, далеко не представляя себе всех тягот и лишений, которые нес офицер-боец на фронте.
Прибыл я в Петроград утром. Мороз оказался злющим, около 30 градусов. Но какое было мое удивление, когда на другой или на третий день появилась оттепель, и во всех водосточных трубах забулькала вода от тающего снега. В надежде получить себе за дешевую цену номер в офицерском собрании армии и флота, я отправился туда, где намеревался провести несколько ночевок кратковременного отпуска (две недели). Но тут меня ждало большое разочарование. Все номера оказались занятыми офицерами и их семьями, и надежды получить какое-либо пристанище не было никакой.
– Попытайте счастья, – сказал мне один молодой офицер. – Некоторые устраиваются здесь и живут месяцами. Через несколько минут должен быть комендант собрания.
Комендант почему-то принимал не у себя в кабинете, а на лестнице роскошного вестибюля, где ждало его несколько офицеров. Среди них я обратил внимание на одного высокого полковника в штабной форме. Одет он был в новый модный китель, так называемый френч. Безукоризненной чистоты воротничок и манжеты свежие, аксельбанты и погоны указывали на то, что полковник далек был от окопной жизни. Его породистое, но некрасивое лицо было гладко выбрито. Полковник все время улыбался и показывал ряд золотых зубов, рассказывал нескольким молодым офицерам, очевидно, что-то из области водевиля, так как последние поминутно прыскали от смеха. Затем полковник, заметив кого-то на лестнице, чуть ли не с ребяческим весельем прокричал: «Идет, идет!»
По ступенькам лестницы тяжело поднимался маленький седой генерал. Не успел генерал остановиться на одной из площадок лестницы, как штабной полковник первым подлетел к нему. С особенной подчеркивавшей аффектацией полковник встал навытяжку перед генералом, щелкнул шпорами, склонив почему-то набок тщательно расчесанную надвое до затылка голову.
– Смею, ваше превосходительство, надеяться получить обещанную мне комнату. По имеющимся у меня сведениям, сегодня один номер освобождается.
По внешнему виду полковник представлял выдержанного и дисциплинированного офицера, но в его манере говорить проглядывала заметная ирония по отношению к старику-генералу. Стоя навытяжку, полковник на лице строил какие-то гримасы, очевидно, с целью привлечь на себя внимание молодых офицеров, все время следивших за его мимикой и еле сдерживавших смех.
– Но вот и неправда, – заговорил тихим спокойным голосом генерал, – никто сегодня не выезжает, а если кто и уедет, то очередь все равно не за вами.
– Я запасаюсь, ваше превосходительство, новым терпением, и буду ждать с полной уверенностью, что вы меня устроите, – закончил трескучим голосом полковник и с прежней манерностью повернулся кругом и пошел быстрыми шагами к поджидавшей его смеявшейся молодежи.
Я не скрою перед читающими отвращения к такому офицеру. С каким апломбом и заносчивостью они ведут себя перед вами в штабах, куда случайно занесет вас судьба на несколько секунд ради каких-либо справок. Вот такие господа теперь в столице задавали тон. По ним начинала равняться молодежь, и по ним судила масса об офицере. У себя в штабах они были чиновниками и больше ничего. Война и боевая обстановка для них были малопонятным звуком. Но зато в привилегиях по службе они не уступали офицерам, ушедшим на войну.
Когда очередь просить дошла до меня, то генерал лишь замахал руками.
– Ну, голубчик, посудите сами, куда вас устроить, когда до вас такая масса кандидатов, – начал он жалобным тоном.
– Ваше превосходительство, но я только что с фронта, и на несколько дней, – старался я выставить сильный аргумент. Однако ничего не помогло.
Я предпочел удалиться ни с чем и искать себе квартиру, вернее, комнату у обывателей города. Генерал действительно не мог мне помочь. Среди бесконечных кандидатов из лиц, прочно устроившихся в Петрограде на всю войну, он оказался бессильным. Но самым отчаянным преступлением петроградского общества была сплетня. Сплетничали все, начиная с придворных особ до подонков общества. Сплетня появлялась в кулуарах дворцов, в салонах особняков изысканной знати, выползала на улицу и ширилась повсюду: в театрах, в ресторанах, в кафе, в трактирах, в публичных домах и т. п. Она не останавливалась в столице, а с быстротой телеграфа разносилась по всем уголкам России, докатываясь до окопов уставшего, но все же могучего фронта. В сплетне не было смысла, да никто этого и не искал. Толпе нужна была сенсация как пища для ее надорванной и в корне болезненной психики. В этой отталкивающей обстановке я одного не мог понять. Много и много было сделано правительством ошибок и упущений, но эти изъяны воспринимались всеми с каким-то злорадством. Получалась такая картина, что корабль по вине капитана получил брешь, а команда корабля и его пассажиры, вместо того чтобы забить, заложить эту брешь, начинают ее умышленно расширять. Каждый искал виновника, стараясь не замечать в своем глазу бревна. И сколько было легкомыслия в их бесконечных словоизвержениях. Никто не хотел подумать, что и он сам становится причиной страшной российской бури, что он первыми же порывами ее ветра будет сметен с лица земли.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
