Когда очередь просить дошла до меня, то генерал лишь замахал руками.
– Ну, голубчик, посудите сами, куда вас устроить, когда до вас такая масса кандидатов, – начал он жалобным тоном.
– Ваше превосходительство, но я только что с фронта, и на несколько дней, – старался я выставить сильный аргумент. Однако ничего не помогло.
Я предпочел удалиться ни с чем и искать себе квартиру, вернее, комнату у обывателей города. Генерал действительно не мог мне помочь. Среди бесконечных кандидатов из лиц, прочно устроившихся в Петрограде на всю войну, он оказался бессильным. Но самым отчаянным преступлением петроградского общества была сплетня. Сплетничали все, начиная с придворных особ до подонков общества. Сплетня появлялась в кулуарах дворцов, в салонах особняков изысканной знати, выползала на улицу и ширилась повсюду: в театрах, в ресторанах, в кафе, в трактирах, в публичных домах и т. п. Она не останавливалась в столице, а с быстротой телеграфа разносилась по всем уголкам России, докатываясь до окопов уставшего, но все же могучего фронта. В сплетне не было смысла, да никто этого и не искал. Толпе нужна была сенсация как пища для ее надорванной и в корне болезненной психики. В этой отталкивающей обстановке я одного не мог понять. Много и много было сделано правительством ошибок и упущений, но эти изъяны воспринимались всеми с каким-то злорадством. Получалась такая картина, что корабль по вине капитана получил брешь, а команда корабля и его пассажиры, вместо того чтобы забить, заложить эту брешь, начинают ее умышленно расширять. Каждый искал виновника, стараясь не замечать в своем глазу бревна. И сколько было легкомыслия в их бесконечных словоизвержениях. Никто не хотел подумать, что и он сам становится причиной страшной российской бури, что он первыми же порывами ее ветра будет сметен с лица земли.
2 или 3 января поздно ночью, под большим впечатлением от только что виденной оперы «Борис Годунов», я возвратился к себе на квартиру. На ночном столике в снимаемой мной маленькой комнатушке я увидел пакет от коменданта города. В нем значилось: «С получением сего немедленно явиться в комендантское управление». Утром к 9 часам я был в комендантском управлении, где дежурный офицер показал мне телеграмму: «Возвращайтесь полк Херхеулидзе». Через несколько часов поезд плавно уносил меня из-под стеклянных сводов Николаевского вокзала.
Вдали, через окно мчавшегося вагона, виднелись крыши, купола и остроконечные шпицы громадного города.
Мне, признаться, не жаль было покинуть шумную российскую столицу.
* * *Все шоссе от Сарыкамыша и дальше на запад, к фронту, было забито бесконечными обозами. Перегонять их не было никакой возможности, и мне пришлось двигаться в двуколке черепашьим шагом до самого Кара-ургана. Все встречаемое по пути носило следы только что происшедших крупных боев. Часто вслед за колоннами повозок шли большие партии пленных.
Несколько раз из проходящих мимо меня санитарных двуколок донеслись по моему адресу приветствия моих однополчан, эвакуируемых в тыл.
– А где полк? – задал я одному вопрос.
– Слыхать, что пошел на Гасан-Калу, – послышалось в ответ.
Более точные сведения удалось мне узнать в Кара-ургане от новой прибывшей партии раненых, между которыми оказалось несколько кубинцев. Полк, по их словам, находился впереди Гасан-Калы, занимая позицию перед фортом Орта-юг. Настроение у раненых, как и у других встреченных, было, как говорилось у нас, шапка набекрень, а хвост винтом. От людей веяло какой-то бодростью и воодушевлением. С нескрываемой гордостью они рассказывали мне про последние бои, стараясь разъяснить все то, что они видели и переиспытали. И скверный петроградский осадок, закравшийся в мою душу, исчез бесследно, подобно утреннему туману. «Вот они, в этих санитарных двуколках, с прострелянными грудями, конечностями, по пояс в снегу перед Эрзерумскими твердынями, они настоящая Россия, – думал я, – а не те с прилизанными прическами, с фальшивыми зубами, среди праздной и лживой толпы».
Ночевать в Кара-ургане пришлось в каком-то хлеве, так как все село было забито санитарными отрядами, обозами и каким-то казачьим полком. В том же дворе, где мне пришлось остановиться, какой-то матрос, черноморец, запаивал металлический гроб, в котором лежали останки его брата офицера-туркестанца, павшего в одном из последних боев.
С рассветом я продолжил путь уже на своем коне с ординарцем, поджидавшим меня в Кара-ургане около двух суток. В Занзахе шоссе заканчивалось, и дальше начиналась грунтовая дорога, сейчас вся покрытая снежными ухабами. Около 11 часов я был в Ардосе. От прежнего прошлогоднего села оставались лишь одни воспоминания. Жилых сакель можно было сосчитать не больше пяти-шести. Остальное представляло собой лишь голые стены без крыш, стропья[158] которых в течение года растаскивались на топливо. В одной из уцелевших сакель остановилась временно часть обоза второго разряда Кубинского полка. Я радушно был встречен несколькими офицерами и фельдфебелем нестроевой роты подпрапорщиком Подсядло.
Последний в полку у всех офицеров пользовался большим уважением за исключительные качества и больше чем тридцатилетнюю безупречную службу. К нему мы обращались не иначе, как называя его по имени и отчеству. Некоторых из нас он знал еще с детских пеленок, а были те, которых он отечески журил и даже обещался выдрать, если последние приезжали из корпуса в полк на каникулы с неудовлетворительными баллами. В темной сакле, за стаканом незатейливого чая, я услышал новую и славную повесть родного мне полка. Только теперь я представил себе картину четырехдневного непрерывного боя, где успех неоднократно переходил из рук в руки и наконец остановился на нас. Дорого, и очень дорого стоили кубинцам кольцевой окоп и Азанкейские позиции.
Допив с нетерпением последний глоток чаю и простившись с собеседниками, я отправился к месту минувшего несколько дней тому назад боя. Был ясный солнечный день, и на фоне чистого неба я увидел прежде всего высоту Джили-Гель. Я шел рысью по хорошо знакомым и кровавым местам. Вот лощина, ведущая в Саномерский овраг, а вон там, на вершине сопки, выделяясь темной чертой, лежал кольцевой окоп.
Переведя коня с рыси на шаг, я взял направление на высоту и через минуты три остановился перед разрушенной твердыней Азан-кея. Что я переживал в эти минуты, то меня, наверное, поймет каждый боец, видевший успех своего полка и смерть близких друзей. Сердце мое было полно гордостью и счастьем во славу родных знамен, а в душе сидела щемящая тоска по погибшим однополчанам. Понукаемый шпорой и со страхом озираясь на трупы турецких солдат, конь медленно вошел вовнутрь кольцевого окопа. Я очутился среди полуразрушенных окопов, пулеметных гнезд и прорванной колючей проволоки. Я стоял в кольце мертвых, дравшихся до этого за свой окоп до последнего вздоха. Трупы наших солдат были похоронены в лощине в нескольких братских могилах. Над ними возвышались земляные бугры с крестами, сделанными из кольев неприятельских проволочных заграждений. Через несколько минут я, покинув окоп, направился в западном направлении к месту, где за время боев стояла неприятельская батарея. Я нашел там несколько разбитых зарядных ящиков, лотки с патронами и трупы людей и лошадей. На этом месте погиб почти целый взвод 1-й роты во главе с унтер-офицером Труссовым.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
