похоже, каким-то загадочным образом проскальзывает в иной мир, где чернокожих
не уничтожали. В начале романа нам сообщают, что чернокожим парам запрещено иметь более одного ребенка; а в конце чернокожий на круглосуточной заправке гордо достает бумажник и показывает генералу полиции Бакмэну фотографии своих
троих детей. Открытость, с которой этот человек показывает фото совершеннейшему незнакомцу, показывает, что по какой-то странной и необъяснимой причине иметь нескольких детей чернокожим семьям больше не запрещено. Похоже, не только господин Тагоми на короткое время попал в наше альтернативное настоящее; то же произошло и с генералом Бакмэном в «Пролейтесь, слезы». Из текста понятно даже, когда и где это случилось. Сразу перед тем, как он приземлился на круглосуточной заправке и встретился с этим чернокожим (и даже с ним обнялся): соскальзывание, тот миг, когда померк и растворился безнадежно репрессивный мир основного сюжета, произошло в те минуты, когда генералу Бакмэну снился странный сон о величественном старце с белой бородой, похожем на короля, в мантии и шлеме, что возглавляет отряд рыцарей в таких же шлемах и мантиях – и этот король и его рыцари появляются в сельском мире фермы и пастбища, где генерал Бакмэн провел детство. Думаю, этот сон стал графическим отражением в сознании генерала Бакмэна того, что творилось в этот миг вокруг него; своего рода внутренний аналог того, что происходило с целым миром.
Но меняется и сам Бакмэн: совсем другой генерал останавливается на круглосуточной заправке, рисует на листке бумаги сердце, пронзенное стрелой, и отдает чернокожему, как знак любви. Бакмэн, повстречавший чернокожего на заправке – совсем не тот Бакмэн, что в начале и в середине книги: он пережил полное преображение. Просто сам этого не осознает. Лишь Джейсон Тавернер, когда-то знаменитый телеведущий, который проснулся однажды утром и обнаружил, что никто в мире никогда о нем не слыхал, – лишь Тавернер, чья популярность внезапно и таинственно растворяется в воздухе, понимает, что существуют несколько альтернативных реальностей: при беглом чтении две, но если внимательно прочитать финал – их оказывается по меньшей мере три. Лишь Джейсон Тавернер помнит. Это основной сюжет романа: однажды утром Джейсон Тавернер, популярный теле– и радиоведущий, просыпается в спальном мешке в затхлом номере дешевой гостиницы и обнаруживает, что все его документы исчезли и, хуже того, никто никогда о нем не слышал – по какой-то загадочной причине все население Соединенных Штатов в одно мгновение линейного времени полностью и повсеместно забыло человека, чью физиономию на обложке журнала Time без малейшего труда узнал бы любой читатель. В этом романе я говорю: «Целое население большой страны, страны размером с целый континент, может проснуться однажды утром, полностью забыв то, что вечером все прекрасно знали, – и никто ничего не заподозрит». В романе забыли популярную теле– и радиозвезду – это важно лишь для самой звезды (точнее, бывшей звезды). И тем не менее здесь я в замаскированном виде излагаю свою гипотезу: если (говорю я) целая страна может за одну ночь забыть что-то одно – значит запросто сможет забыть и что-то другое, гораздо более важное. Может быть, то, что важнее всего на свете. Я пишу об амнезии у миллионов людей, о вложенных им, так сказать, фальшивых воспоминаниях. Тема ложных воспоминаний также постоянно звучит в моих книгах все эти годы. Как и у Ван Вогта. Однако можно ли рассматривать это как серьезную возможность, как то, что действительно может произойти? Кто из нас задавался таким вопросом? Никто – включая и меня вплоть до марта 1974 года.
Вы помните, я сказал, что в конце книги генерал Бакмэн проскользнул в лучший мир и сам пережил преображение, соответствующее свойствам этого лучшего мира – более справедливого, любящего, теплого мира, в котором тирания полицейского аппарата уже начала рассеиваться, словно сон при пробуждении спящего. В марте 1974 года, когда я восстанавливал свою утраченную память (процесс, который греки называли анамнесис — это слово означало не столько припоминание, сколько потерю способности забывать[184]), вместе с воспоминаниями ко мне, как и к генералу Бакмэну, пришло личное преображение. Как и у него, оно происходило на тонком уровне, но перевернуло меня всего. Это был я и в то же время не я. Проявлялось это в основном в каких-то мелочах: я не помнил того, что должен был помнить, но вдруг вспоминал что-то такое (ах, такое!), чего помнить никак не мог. Очевидно, это помнила моя личность, жившая в другом мире – я называю его Дорожка А. Быть может, вам будет любопытно узнать, какое из возвращенных воспоминаний больше всего меня поразило. В предыдущей альтернативной вселенной, на Дорожке А, христианство было вне закона, как и две тысячи лет назад, при его зарождении. Оно считалось подрывной, революционной религией – и, добавлю, в такой оценке полицейские чины были абсолютно правы. После возвращения воспоминаний с Дорожки А мне понадобилось почти две недели, чтобы избавиться от всепоглощающего ощущения: любые упоминания о христианстве необходимо тщательно шифровать, любые священнодействия держать в строгом секрете. Однако исторически это соответствует принципам поведения фашистских государств, особенно коричневого окраса. Они смотрят на христианство именно так. И если бы победа в войне досталась им, именно такую политику ввели бы они на подконтрольной им территории Соединенных Штатов. Например, Свидетелей Иеговы при нацистах отправляли в газовые камеры наравне с евреями и цыганами; в списках на уничтожение они стояли первыми. Есть и другое тоталитарное государство, в которых они по той же причине запрещены и терпят преследования: здесь, конечно, я говорю об СССР. Три величайшие тиранические империи в истории, уничтожавшие собственное христианское население – Рим, Третий рейх и СССР, – с точки зрения внешнего наблюдателя представляют собой три проявления единой матрицы. Ваши личные взгляды на религию здесь не важны – важен исторический факт, так что прошу вас серьезно подумать о том, что означал мой неодолимый страх при мысли о христианских ритуалах и исповедании веры, последовавший за внезапным возвращением воспоминаний с Дорожки А. Определенно, это ключ к тому, что представляет собой Дорожка А. Это говорит о том, насколько там все иначе. Раз уж мы зашли так далеко, послушайте и об еще одном воспоминании, явившемся мне после приема пентотала натрия: это была тюрьма. Страшная тюрьма. Мы подняли восстание – и победили, совсем как здесь победили Никсона, но там борьба была куда серьезнее и кровавее, настоящая война со множеством жертв. Простите уж, добавлю еще один факт, быть может, маловажный, но для меня небезынтересный. Заблокированные воспоминания о Дорожке А начали возвращаться
