Вторую мировую, и почувствовала, что должна рассказать ему, что об этом знает. Последняя сцена «Человека в Высоком замке», видимо, стала источником для схожей сцены в более позднем рассказе «Вера отцов наших»: там тоже появляется девушка по имени Таня Ли и знакомит главного героя с реальным положением дел – а именно, с тем, что большая часть его мира иллюзорна и внушена ему намеренно. Уже несколько лет у меня было чувство, и оно все росло, что однажды со мной свяжется совершенно незнакомая женщина, скажет, что хочет поделиться со мной какой-то информацией, потом появится у моих дверей, как Джулиана у дверей Абендсена, и самым серьезнейшим образом изложит в точности то, что Джулиана изложила Абендсену: что моя книга, как и его – в самом реальном, буквальном, физическом смысле – не выдумка, а сущая правда. И именно это со мной недавно произошло. Я говорю о женщине, которая систематически читала все мои романы, прочла все тридцать, а также множество рассказов. И она появилась – абсолютная незнакомка, и принесла мне это известие. Поначалу ей любопытно было выяснить, знаю ли я сам, а если не знаю, то, может, хотя бы подозреваю. Взаимное прощупывание с осторожными вопросами и ответами длилось три недели. Она не вывалила на меня свое известие сразу – подходила к нему постепенно, шаг за шагом, внимательно отслеживая мою реакцию. Дело было нешуточное, раз заставило ее проехать четыреста миль, чтобы повидаться с автором любимых книг – художественных книг, чистого вымысла, – и сказать ему: наш мир не единственный, мы живем во множестве наложенных друг на друга миров, и она уверена, что он, автор, каким-то образом связан по крайней мере с одним из этих миров, уже некоторое время не существующим, миром, который выброшен и заменен другим – но знает ли об этом он сам? Это был напряженный, но радостный момент, когда она ощутила, что может говорить начистоту; она не решалась, пока не убедилась, что я с этим справлюсь. Но я и сам постулировал тремя годами раньше: если мои возвращенные воспоминания истинны, то лишь вопрос времени, когда со мной свяжется и начнет осторожно прощупывать кто-нибудь, скорее всего, читавший мои книги и тоже каким-то образом выяснивший истинное положение вещей – я имею в виду ту важную информацию, что в этих книгах содержится. Из моих рассказов и романов эта женщина поняла, в каком из множества миров я жил прежде, однако не знала, пока я ей не рассказал, что в феврале 1975-го заглянул в третью альтернативную вселенную – будем называть ее Дорожкой В; там был сад или парк, исполненный мира и красоты, мир неизмеримо лучше нашего и едва вступающий в бытие. Так что я мог рассказать ей не о двух, а трех мирах: о Черной Железной Тюрьме, которой мир был; о нашем «срединном» мире, в котором войны и угнетение все еще существуют, но в куда меньших масштабах; и, наконец, о третьем альтернативном мире, который когда-нибудь, когда Программист внесет нужные изменения в переменные нашего прошлого, материализуется поверх нашего… и, пробудившись в нем, мы будем думать, что жили здесь всегда, а память о нынешнем промежуточном мире милосердно сотрется из нашей памяти, как уже стерлась память о Черной Железной Тюрьме.
Должно быть, есть и другие, кто, как эта женщина, сложив внутренние свидетельства моих книг с собственными обрывочными воспоминаниями, угадали, что миры, которые я рисую вымышленными, реальны в самом буквальном смысле и что на месте нашего мира прежде царило нечто куда более мрачное. Вывод очевиден: наш мир – не лучший из возможных, но и не худший. Эта женщина не сказала ничего такого, чего бы я сам не знал; однако то, что она независимо от меня пришла к тем же выводам, придало мне смелости заговорить – рассказать обо всем этом, прекрасно понимая, что у меня нет ни одного (по крайней мере, ни одного известного мне) способа подтвердить и удостоверить свой рассказ. Так что лучшее, что мне остается, – играть роль пророка, подобно древним пророкам и оракулам вроде Дельфийской сивиллы, и рассказывать про мир-сад, так похожий на тот, где обитали наши предки, – я даже воображаю иногда, что это тот самый восстановленный мир, что ложная траектория нашей вселенной в конце концов будет полностью исправлена и мы снова вернемся туда, где жили много тысячелетий назад и были там счастливы. Я пробыл там очень недолго, но помню неоспоримое ощущение, что это и есть наш законный потерянный дом. Был я там очень мало, всего часов шесть реального времени. Но все хорошо помню. В романе, написанном вместе с Роджером Желязны, «Господь гнева», я описываю этот сад ближе к концу, там, где со смертью и преображением Господа Гнева с мира снимается проклятие. Больше всего удивило меня в этом мире-саде, на этой Дорожке В, что в основе его лежат нехристианские элементы – совсем не то, к чему готовило меня христианское воспитание. Даже когда он начал туманиться и меркнуть, я все еще видел небо; видел землю, и синюю водную гладь, и у самой воды – прекрасную нагую женщину, в которой узнал Афродиту. К этому времени иной и лучший мир уменьшился до пейзажа в проеме-рамке с пропорциями Золотого Сечения, 3 на 5; контуры проема пульсировали лазерными лучами, сам он становился все меньше, пока, увы, не исчез из виду, поглощенный пустотой, отрезав то, что осталось на той стороне. С тех пор я его не видел; но у меня осталось четкое впечатление, что это не христианский рай, а скорее Аркадия греко-римского языческого мира, нечто более древнее и прекрасное, чем загробные приманки, изобретенные моей собственной религией, дабы поддерживать нас в должном благоговении и благонравии. То, что я видел, было очень древним и невыразимо сладостным. Небо, море, земля, прекрасная женщина – а потом ничего: миг – и все гаснет, и я снова заперт здесь. С горьким чувством утраты я прощался с этим миром – прощался с ней, ибо она была его сердцем. Афродита – так я, решив узнать о ней побольше, прочел в «Британнике» – была не только богиней эротической любви и эстетической красоты, но и воплощением порождающей силы жизни как таковой; кроме того, она не гречанка: изначально она была семитским божеством, но греки, не стеснявшиеся тянуть все, что плохо лежит, забрали ее себе. В эти драгоценные часы я видел в ней нежную прелесть, которой недостает нашей собственной религии, христианству: невероятную симметрию, ту palintonos harmonie
