теперь опять хожу полуслепым? Промежуток, в который я видел все, был, очевидно тот же, когда надо мной работал Программист. Он двигался вокруг меня, такой живой, такой осязаемый, можно сказать, «крепко стоящий на земле»; а потом снова скрылся. Вот почему христианство, иудаизм и ислам называют религиями откровения. Наш Бог –
deus absconditus, бог сокрытый. Но к чему это? Почему необходимо обманывать нас относительно природы нашей реальности? Зачем он прячет себя и предстает перед нами множеством разрозненных предметов, а свои движения представляет множеством случайных процессов? Все перемены, все перетасовки реальности, которые мы видим, – выражения целенаправленного роста и развития этой единой энтелехии. Это растение, цветок, распускающаяся роза. Это жужжащий рой пчел. Это музыка и что-то вроде пения. Очевидно, я видел Программиста таким, как есть, и видел, что он делает, лишь потому что в этот миг он овладел мною, чтобы пересоздать, – так что я говорю: «Знаю, что видел его», но не могу сказать: «Знаю, почему не вижу его теперь, или почему не видит никто другой». Быть может, все мы обитаем в чем-то вроде лазерной голограммы – реальные существа в рукотворном квазимире, на сцене, где и предметы, и живые существа передвигает разум, решивший остаться нам неведомым?
М-да, газетный заголовок об этой речи гласил бы:
«АВТОР ЗАЯВЛЯЕТ, ЧТО ВИДЕЛ БОГА, НО НЕ МОЖЕТ ОБЪЯСНИТЬ, КАК БОГ ВЫГЛЯДЕЛ».
Пожалуй, частичный ответ я сумею извлечь из того, как его определяю: Программист-Репрограммист. Я называю его так, как называю, поскольку именно этому стал свидетелем: сначала он запрограммировал наши жизни, а теперь изменял один или несколько ключевых факторов, чтобы завершить структуру или выполнить свой план. Я рассуждаю по аналогии: человек-ученый, работающий за компьютером, не вносит в вычисления собственные предубеждения и предрассудки. Человек-этнолог не позволяет себе участвовать в культуре, которую изучает, – это испортит его открытия. Иначе говоря, в некоторых видах труда критически важно, чтобы наблюдатель оставался скрыт от того, что наблюдает. В этом нет никакой злонамеренности, никакого бесчестного обмана. Простая необходимость. Если мы в самом деле движемся желаемыми путями к желаемой цели – то существо, что нами движет, то, что не только желает определенного исхода, но и направляет к этой цели свою волю, – оно не должно само зримо входить в этот мир, иначе желаемого исхода не случится. Мы должны обращать внимание не на самого Программиста, а на события, которые он программирует. Первый от нас сокрыт; вторые открыто противостоят нам, мы вступаем с ними в борьбу – и становимся инструментами в его руках, которыми он достигает цели.
Не сомневаюсь, что у репрограммирования, блестящий успех которого мы видели в 1974-м, есть и какая-то более масштабная историческая цель. Сейчас я пишу об этом роман: называется он «ВАЛИС», сокращение от VAST ACTIVE LIVING INTELLIGENCE SYSTEM[187]. В романе один очень одаренный, но слегка чокнутый ученый, работающий на правительство, формулирует гипотезу, что где-то в нашем мире существует организм с высочайшим интеллектом, способный мимикрировать; он так умело маскируется под природные объекты и процессы, что люди, как правило, его не замечают. Когда же, случайно или в силу каких-то исключительных обстоятельств, человек его воспринимает, то просто называет его «Богом» и на том успокаивается. Однако ученый в моем романе твердо решил исследовать это огромное, разумное, виртуозно мимикрирующее существо так же тщательно и скрупулезно, как исследуют ученые все, что им попадается. Проблема в том, что, согласно его собственной гипотезе, это существо невозможно обнаружить. Обидно, правда?
Но есть в романе второй герой, не знакомый с ученым; этот человек переживает очень необычный опыт и никак не может его объяснить. В сущности, он встречается с ВАЛИСом, и ВАЛИС его репрограммирует. Двое персонажей стоят по разные стороны истины: на одной стороне – верная, но непроверяемая гипотеза, на другой – необъяснимые переживания. Этот второй человек, не ученый, с которым я ассоциирую себя, потому что он на меня похож, – у него пробуждается заблокированная память об ином мире, воспоминания, с которыми он не знает, что делать. Видите ли, у него нет никакой теории. Совсем никакой.
В романе появляюсь и я сам, под собственным именем. Там я – писатель-фантаст, который получил крупный аванс за еще ненаписанную книгу и теперь должен во что бы то ни стало сдать ее к сроку. В книге я знаю обоих этих людей: и Хьюстона Пейджа, ученого с теорией, и Николаса Брэди, который переживает нечто невыразимое. И начинаю использовать материал, полученный от них обоих. Моя цель – просто сдать книгу до дедлайна. Однако чем дальше я пишу о теории Хьюстона Пейджа и переживаниях Николаса Брэди, тем яснее вижу, что все сходится. У меня есть то, чего нет у них обоих – и замок, и ключ.
Как вы понимаете, в романе Хьюстон Пейдж и Николас Брэди неизбежно встретятся. Однако эта встреча оказывает странное действие на Хьюстона Пейджа, того, что с теорией. Узнав, что его теория подтверждается, он переживает настоящий психический срыв. Он мог это вообразить, но не может в это поверить. Остроумная теория у него в голове никак не связана с реальностью. Такова моя догадка: многие из нас верят в ВАЛИС – в Бога, или Брахмана, или Программиста, – но, если мы когда-нибудь встретимся с ним лицом к лицу, возможно, просто этого не перенесем. Как ребенок, которому явится настоящий Дух Рождества. Он, возможно, надеялся, ждал, молился, загадывал желания, предполагал, воображал, даже верил; но всамделишное явление духа – это для его маленьких мозгов уж слишком! Верно, дети вырастают и становятся взрослыми. И наши мозги растут вместе с нами. Но… вспомнить другой мир, отброшенный за ненадобностью? И воспринять великий мудрый ум, который отверг этот мир, прервав бесконечную цепь зла?
Вот что я хочу подчеркнуть: я прекрасно понимаю, все эти заявления – что, мол, ко мне вернулась подавленная память об альтернативном настоящем, что я видел того, кто превратил то настоящее в это, – эти заявления невозможно доказать, и нет способа заставить их прозвучать хоть сколько-нибудь рационально в обычном смысле этого слова. Больше трех лет понадобилось мне, чтобы решиться рассказать кому-нибудь, кроме ближайших друзей, о том опыте, что начался для меня в день весеннего равноденствия 1974 года. И одной из причин, побудивших меня наконец заговорить, рассказать обо всем этом публично, стала недавняя встреча, очень напоминающая знакомство Готорна Абендсена в моем романе «Человек в Высоком замке» с женщиной по имени Джулиана Фринк. Джулиана прочла книгу Абендсена о мире, в котором Германия, Италия и Япония проиграли
