Но я-то знал, что этот ржавый потёк возник неспроста, потому что именно в этой нише, когда мне всё-таки удалось летом нынешнего года добраться до неё с помощью всё той же нашей бельевой верёвки, перекинутой с грузилом из оловянного отвеса, обнаруженном в дедовском чемодане, через стену и закреплённой с внешней стороны за оконную решётку, — вытащить бесформенный ржавый предмет и сбросить его вниз, где поджидал находку Юрка Бобынёк, который подстраховывал меня, крепко держа второй конец той же бельевой верёвки. Находкой оказалась какая-то спёкшаяся ржавчиной металлическая сетка. Спустившись вниз, мы первым делом бросились к этой сетке. От удара о землю она распрямилась. Я поднял её, и перед нами предстала коричневого цвета дырявая рубашка с короткими рукавами, сплетённая из железных колечек. Словно из волшебной сказки. Руки наши были все в светло-коричневой пыли. Дома я опустил кольчугу в бидон с керосином, стоявшем как неприкосновенный резерв в нашем сарае — про запас.
Неудача разочаровала, и меня больше всех, а обозлённый Витька Тля-Тля всё норовил ухватить меня за грудки.
— Надул нас, да? За дулацьков плинимаес, да? — негодовал он. — Лжавцину нам втюлить хотис?
— Были и рыцарские доспехи, да кто-то вперёд нас их сгрёб, — сфантазировал я.
Ну как доказать ему, что те рыцарские доспехи я видел в своём воображении более явственно, чем его искаженную злобной гримасой мордуленцию сейчас? Видел! Даже вмятины на панцире — следы ударов палашом. Или булавой. Более того, это были определённо доспехи «крылатого» гусара: нагрудник, наспинник, наручи, нашейник и шлем с назатыльником. Обо всём этом я умолчал — всё равно не поверят.
К Витьке присоединился и Толька Мироедов — кто сильнее, с тем и он.
Алька Чумаков почувствовал неизбежность разбирательства и того, что за ним последует, заторопился, заспешил домой, якобы вспомнив, что его заждалась любимая бабушка. Которая, кстати, однажды отлупцевала нас за рассматривание её Библии с иллюстрациями Доре.
Я ни в какую не пожелал признаться, что обманул товарищей, чтобы поизгаляться над ними. Тогда Витька объявил, что будет меня бить. Толька охотно вызвался принять участие в поединке — секундантом.
Тля-Тля решительно засучил рукава рубашки. Мне не верилось, что он начнёт меня колотить за… собственно, за что? Мало ли куда могли деться сокровища с чужого бывшего чердака! Кольчуга-то, вот она, налицо. Факт. Поэтому его личное дело: верить мне или нет.
Что и говорить, Витька, хотя ростом не особенно превосходил меня, в плечах раздался пошире. Он неизменно при мерянии силой, хотя и после длительного и изнурительного кажилиния, прижимал мои руки к парте. Я знал, что он могутнее, но сейчас никакого страха не испытывал, верил: пугает. И пусть не надеется на лёгкую победу — буду защищаться до последних сил.
— Становись сюда, — скомандовал Толька. — Разжимите кулаки.
Значит, всё-таки — драчка.
Я показал ладони. Мой противник — тоже.
— Сходитесь!
— Ссяс я тебе, Лизанов, молду наковыляю, — запугивал Витька, становясь в устрашающую позу. — Или кольцюгу мене отдавай без отдаци.
Я всё ещё надеялся на мировую. Вернее, мне очень хотелось разойтись без драки. Конечно же, кольчугу я ему не отдам — ишь губу раскатал!
Всё произошло мгновенно. Захар, оскалившись, резко ткнул меня кулаком в живот. И во мне вместе с болью вспыхнула ярость. Я не стал ждать, когда он саданёт меня в следующий раз, а неожиданно для противника подскочил к нему почти вплотную и обеими руками — справа и слева — нанёс несколько метких ударов в челюсть и скулу. И тут же ещё и ещё. Витька, наверное, не ожидал такого отпора — растерялся. А я увёртывался от кулаков и пинков и точно отвечал на каждый его промах. И вот уже Витька сплёвывает кровь с расквашенных губ. Всё! Схватка должна прекратиться — до первой крови. Но что это? Секундант ринулся на меня с поднятой над головой корягой, валявшейся вместе с другим мусором в коробке каменного здания. Нечестно! Витька, ободрённый поддержкой Мироеда, взревел и вцепился в мою одежонку. А Толька мельтешил вокруг нас и визжал:
— Дай я его шендарахну! Пендаля, Витёк, дай ему под коленку! На землю ево свали!
Мне всё-таки удавалось увёртываться и от коряги. Зато Витька успел в это время причинить моей физиономии значительный урон. Правда, поначалу, боль не чувствовалась.
Я вынужден был сражаться на два фронта, причём одной рукой удерживал корягу, за которую всё-таки ухватился. Толька же норовил пнуть меня сзади и отвлекал от Витьки.
— Это тебе за жёстку, фраерюга! — выкрикивал Мироед.
Смотри ты, до чего мстительный — вспомнил!
Все эти приблатнённые не сомневаются, что они самые смелые, отважные, умелые, авторитетные. Не веришь — кулаками докажут. А то и финкой. И мнят, что им всё дозволено, — воровать, грабить, хулиганить. Спрашивается: с чего ради? чего их бояться?
Однако я не отступил, не убежал, и мне преизрядно досталось. Но и Витьке с Толькой — тоже. Тольке, ловкачу, меньше, потому что он норовил прятаться за мою спину и пнуть в ноги или ниже спины.
Место схватки первыми покинули мои противники — не выдержал Витька. Он грозил расправиться со мной — «залезать начисто, ножиком». Он даже заревел, широко раззявив рот. Позор! А ещё блатарём себя провозгласил, главарём всего квартала. Но Толька-то каков подлец! Ну и гадёныш!
Секундант называется! И почему он напал на меня? Или раньше тайком с Захаром сговорился? Чтобы завладеть кольчугой? Или решил сквитаться за проигрыш партии в жёстку? Самому-то нравиться выигрывать и слыть непобедимым…
— А ты, Мироед, подлец! — крикнул я Тольке. — Я пацанам расскажу, как ты несчестно поступил.
Мироед в ответ гадко улыбался и избегал взглянуть мне в глаза. Толькино вероломство меня взбудоражило даже больше, чем Витькины побои, — ведь он сильнее меня.
Я долго отмачивал под уличной колонкой синяки и ссадины. И всё же к вечеру лицо сильно распухло. Левый глаз затёк так, что я им почти ничего не видел. Стасик лечил меня, прикладывая смоченные холодной водой компрессы из полотенца, а я лежал на кровати и терпел. Но что воодушевляло: в бидоне с керосином отмокала настоящая кольчуга. Если её не похитили, то она и сейчас должна храниться в Челябинском областном краеведческом музее.
Мама, вернувшись с работы, охнула, увидев меня. Она долго и настойчиво выспрашивала, кто меня так изуродовал. Я не признавался. Твердил, что незнакомые мальчишки напали на улице. Не жаловаться же мне, взрослому человеку, маме.
Выдал меня Стасик. И тогда мама направилась вместе с ним, чтобы он показал, где живут мои обидчики.
Как я ни упрашивал маму не затевать дрязгу, она меня не послушалась, взвинтившись.
Вернулись они нескоро. Мама сказала, что я тоже «хорош» и что мать Витьки Захарова намерена пожаловаться на меня в милицию.
Меня это известие ничуть не испугало: не я первым начала драку. И оборонялся по-честному.[209] А Витька с Мироедом сподличали. В милиции разберутся справедливо! Я верил в это. Но всё равно побаивался попадать в неё. Уж очень нехорошие, страшные слухи о седьмом — нашем — «гадюшнике» ходили среди ребятни. Пацаны (почти всегда) милиционеров называли «дядями-гадями», а блатари — «гадами».
До милиции тогда дело почему-то не дошло. Синяки мои быстро зажили. Толька, проживавший по-соседству, через двор, попросил мировую. Я его предложение не принял. Витька же поблизости не показывался — через пацанов передавал мне, что отомстит. Только не в школе — чтобы в лапы Крысовне не угодить. Меня эти обещания не трогали. И всё пошло своим чередом, как обычно. Я не позволил отнять у себя чудесную находку. Отстоял. И про себя гордился, что не сдался более сильному. Так поступал и далее.
Сейчас же автор отступает от описания того, что происходило далее на уроке географии, чтобы не закончить рассказ печальным событием, которое произошло дома, когда мама увидела во что я превратил серого цвета новую рубашку, с большими трудностями приобретённую для меня. Вернее, для посещения в ней школы.
Мама со следовательской[210] дотошностью расспросив меня о произошедшем и прочитав гневную запись Крысовны в моём дневнике, беспощадно отлупцевала меня — до слёз, внушая при «экзекуции», что я не имею права портить вещи (проржавевшая, в керосиновых пятнах, новая рубашка), не должен драться с ребятами. Выходит, Витькина мать побывала в школе с жалобой на меня. Помянула мама мне и испорченный окислом железа керосин в бидоне. В общем, все мои грехи припомнила и пообещала, что если я себе подобное ещё позволю, то «шкуру с меня спустит». Но, несмотря ни на что, ошеломляющая находка зарядила меня таким запасом внутренней радости, что я в последующие дни, когда ещё синяки не сошли с моих далеко не богатырских телес, готов был громко петь от распиравшего грудь восторга. Настоящая кольчуга!
