— А научиться играть в жёстку, да и в чику, и в бабки, — запросто. Чем мы хуже Мироеда? Да ничем! Надо тренироваться. Хочешь, вместе будем? — предложил я.
— Хочу! — загорел надеждой Юрка.
Я снова почувствовал себя счастливым оттого, что правда победила и мы с Юркой остались друзьями. А кто может стать в жизни дороже настоящего друга? Никто.
При первой же встрече с Мироедом я ему в глаза высказал, что он подлец и его номер с клеветой не прошёл. Он промолчал, гадко улыбаясь, но дело до драки не дошло. Да и драться он не мог — в детстве упал с терраски и сломал обе руки. Как с таким инвалидом связываться? Я зарёкся не общаться с ним. Однако пришлось.
…Интересно, что зародившееся в тебе в детстве остаётся на всю жизнь. И после повторяется в разных вариантах.
1980 год Случайный вальс
Ночь коротка,Спят облака,И лежит у меня на ладониНезнакомая ваша рука.После тревогСпит городок.Я услышал мелодию вальсаИ сюда заглянул на часок.
Припев:Хоть я с вами совсем не знаком,И далёко отсюда мой дом,Я как будто бы сноваВозле дома родного…В этом зале пустомМы танцуем вдвоём,Так скажите хоть слово,Сам не знаю о чём.
Будем кружить,Петь и дружить.Я совсем танцевать разучилсяИ прошу вас меня извинить.Утро зовётСнова в поход…Покидая ваш маленький город,Я пройду мимо ваших ворот.Припев.
Сорока[241]
Сентябрь 1946-го — лето 1952 года
Она бегала вдоль забора, на котором еле читалась начертанная давным-давно Славкой, но различимая надпись «Рыба». Сейчас автор надиси старательно пыхтел в первую смену, а я маялся жестоким нежеланием идти в школу на нудные уроки и в то же время никак не решаясь приняться за домашние задания, которые должен был выполнить вчера, но рука не поднялась обмакнуть перо в чернильницу — так и просидел весь вечер за столом, вспоминая увлекательнейшие повествования Картера о раскопках древних егиептских пирамид и о чудесных находках в захоронениях фараонов.
А сорока, издавая шуршащие звуки, продолжала пробежки, сверкая под осенним бледно-жёлтым светом переливающимся разноцветным нарядом. Раньше все сороки казались мне чёрно-белыми, а эта сверкала золотисто-фиолетовыми, зеленоватыми и другими оттенками оперения. Может быть, это какая-то необыкновенная сорока, не такая, как все?
Чтобы птица не улетела — что у неё на уме? — я снял со стены отцовское абсолютно запретное двуствольное тульское ружьё — он по субботам уезжал на «охоту», увозя с собой всякую вкусную снедь и возвращаясь в воскресенье с водочным запахом, — хоть раз какого-нибудь задрипанного кролика привёз бы — ни разу, быстро зарядил патрон, встал на табуретку, открыл форточку, прицелился в ничего не подозревавшую дичь и нажал на курок.
Неужели промахнулся? Позор! С пяти шагов-то…
Но какова была моя радость, когда сквозь пороховой дым, наполнивший комнату, я разглядел поражённую цель.
И тут же услышал вопль тёти Тани:
— Юрей, ты чево стреляшь? Ково убил? Я щас милицию вызову!
Пришлось оправдываться, что из поджига жахнул, просто так.
Соседка тянулась, опершись на верх калитки и стараясь углядеть, что такое я сумел натворить.
Дождавшись, когда тётя Таня удалилась к себе в квартиру, я поднял ещё тёплое тельце птицы со свисшей головой и унёс с собой.
Сначала у меня не возникало никаких чувств к убитой птице. Положив её на стол, я помыл руки и принялся внимательно разглядывать свою жертву. Надо же: с первого выстрела — бах! — и готово. Тело птицы, запачканное кровью, оставалось красивым — перья переливались золотом и оттенками других красок.
На столешницу вывалилась часть внутренностей и мелкие галечки, что дисгармонировало с золотым оперением птицы.
И вдруг меня полоснула мысль: зачем я это сделал — убил сороку? Зачем? Просто так! Ходила, поклёвывая что-то, живая птица, а я снял со стены ружьё и убил её. Лишил жизни красивое существо. Просто так!
Мне стало не по себе от совершённого, до чего же противно — места себе не находил.
Наконец труп птицы завернул в старые газеты, промыл столешницу и бросил свёрток в помойку. Каждое моё движение наблюдала в окно тётя Таня — не надоедает же ей заниматься этой забавой ни днём ни ночью.
Мысли о судьбе несчастной сороки не отпускали меня и по возвращении в квартиру.
«Ружьё тому виной», — оправдывался перед собой я, зная, что не в нём дело. А во мне. До одного не мог докопаться, ища истинную причину убийства. Что, я настолько кровожадный? Мне хотелось уничтожить беззащитное существо? Нет. Что же тогда надавило моим пальцем на спусковой крючок? Интерес? Интерес: попаду или промажу? Но ведь предполагал, что могу попасть в цель. Слегка, мимолётом, но допускал. А что будет дальше, даже не представил. А сейчас мысленно вижу. Но уже всё свершилось, и ничего нельзя изменить, повернуть вспять.
Неужели подобное случается и с людьми? Наверное.
Щёлк — и нет человека! Это страшно! Нет, я такого не мог совершить. Уверен. Ведь это всё равно что пристрелить себя. Даже хуже.
P.S. В пятьдесят втором году от мамы пришло письмо с известием о том, что пьяный конный милиционер смертельно ранил братишку. В спину. В позвоночник. По дурости.
Ничто не действовало на меня столь сокрушительно в жизни. Даже пытки милиционеров в седьмом отделении Челябинска. Даже душиловка в смирительной рубашке в челябинской городской тюрьме восьмого мая пятидесятого года.
Я метался по бараку и зоне как сумасшедший. А после, забравшись на земляную крышу барака, рыдал в колени. Когда лежал, совершенно обессилев, мне привиделся родной двор и все, кого я знал.
Вдруг совершенно неожиданно перед моим мысленным взором возникла та золотистая сорока. Живая. А Славка — в гробу. И он действительно вскоре умер. Чуть ли не в один день со Сталиным. Тогда же скончались бабка Прасковья Герасимовна и Анна Степановна Васильева, мама Эдды. Гений всемирного ужаса напоследок, уже мёртвый, успел скосить не одну тысячу жизней. Так мне почему-то подумалось.
1983 год
Книга четвёртая
ЛЕДОЛОМ
Я был батальонный разведчик
Я был батальонный разведчик,А он писаришка штабной.Я был за Россию ответчик,А он спал с моею женой.Ах, Клава, любимая Клава,Ужели судьбой решено,Чтоб ты променяла, шалава,Меня — на такое говно?!Меня — на такого мужчину!Я срать бы с ним рядом не стал —Ведь я от Москвы до БерлинаПо вражеским трупам шагал.Шагал, а потом в лазаретеСо смертью в обнимку лежал,И плакали сёстры, как дети,Пинцет у хирурга дрожал.Тяжёлой солдатской слезоюРасплакался весь батальон,Когда я Геройской ЗвездоюС протёзами был награждён.И вот мне вручили протёзы,И еду-то, братцы, я в тыл.Скупые мужицкие слёзыКондуктор в вагоне пролил.Пролил, прослезился, собака,Но всё же содрал четвертак.Не выдержал сам я, заплакал:Грабители, мать вашу так!Грабители, сволочи тыла,Эх, как же вас носит земля?!И понял я: многим могилаПридёт от мово костыля.Домой я с войны возвращалсяИ стал я ту Клавку ласкать.Я телом её наслаждался,Протез положив под кровать.Проклятый осколок железаМне жал на пузырь мочевой.Полез под кровать за протезом,А там писаришка штабной!Я бил его в белые груди,Срывал я с него ордена…Ах, люди, советские люди,Подайте на чарку вина!
Ледолом[242]
1946 год, апрель
Самым ярким, вдруг хлынувшим в меня обилием света, цветов и оттенков окружавшего мира, близких и далёких предметов — домов, заборов, тротуаров, серо-зеленоватых, с разворачивающимися почками тополей, и всего-всего другого, чего касался мой взгляд и чему радовался сейчас, особенно необычной, яркой голубизне неба с лёгкими пористыми облачками, почти прозрачными, как мне часто казалось, будто нарисованными фантастически огромной кистью. Как всё изменилось в один-единственный день! И я понял, что именно сегодня пришла долгожданная весна. Вчера её ещё не было, а утром она словно прорвала преграду, отделявшую зиму от лета тонкой невидимой плёнкой, и заполонила абсолютно всё. И меня в том числе. Чувствовал, ощущал всем собой, что сегодня я совсем не тот, кем был накануне.
