— Я бы не хотела так говорить.
— Тогда почему, как вы думаете, она это делает?
— Это для меня загадка.
После допроса нам дали несколько минут поговорить. Я решила высказать все, что думаю, не обращая внимания на тюремщиков.
— Ирка, я понимаю, ты говоришь все это потому, что тебя уверили: никто не пострадает в результате твоих показаний. Но как же ты можешь верить этим крокодилам?
Со стороны сидевших за мной двух «крокодилов» послышалось тихое шевеление. Но сейчас неважно, кто нас слушает и что они слышат.
— Но я верю, они сдержат обещание, — оправдывалась Ирина.
— Ирка, это безумие. Я знаю тебя. И знаю, что, если ты купишь свободу такой ценой — свидетельствуя против других людей, — тебе жить не захочется. Подумай о душе!
Я была уверена, что, услышав такое, тюремщики тут же выставят меня вон, но они не шелохнулись.
— Люда, расскажи мне о Толе и Ларе.
— Толя категорически против того, что ты делаешь.
— А Лара?
— Она ничего не сказала.
Нас прервали, встреча закончилась. Я встала, обняла Ирину и под крики тюремщиков: «Обниматься не разрешается!» — успела сказать ей на прощанье:
— Надеюсь, ты одумаешься!
* * *
Вскоре после очной ставки с Ириной мне позвонил Владимир Павлович. Сообщив, что звонит не с рабочего телефона, он спросил, не могли бы мы встретиться на нейтральной почве. Просьба была совершенно необычная — поговорить не в кабинете, а где-нибудь в другом месте, где нас не могут подслушать. Я приехала в то место, которое предложил он — к воротам Боткинской больницы.
— Людмила Михайловна, хочу вам сообщить: вчера в «Лефортово» было совещание по всем этим делам. Принято решение воздержаться от лишних арестов. Мы хотим остановить «Хронику» — это все, что нам нужно. Мы не будем никого арестовывать, даже тех людей, которые напрямую ответственны за издание, если у нас будет гарантия, что они прекратили свою деятельность и не возобновят ее в будущем.
Он сделал паузу, видимо, ожидая вопроса, какого рода гарантии, но я промолчала.
— Мы считаем признательные показания приемлемой гарантией, — продолжал он. — Если таких гарантий не будет, мы будем вынуждены применить санкции. Должен сказать, я ознакомился со всеми делами, прочитал все показания, посмотрел, что там за люди. Люди там самые разные, но большинство хотят добра нашей стране. Они просто выбрали неверный путь.
Лично к вам я отношусь с симпатией. Уверен, вы действительно человек порядочный, и я желаю вам только добра. Вы с самого начала говорили, на каждом допросе, что никогда не дадите показаний, которые могут кому-то повредить. Я вас понимаю. Но поймите и вы, Людмила Михайловна, что вас ожидает. Я изучил ваше дело и скажу вам откровенно: вы выбрали путь, который ведет прямо в тюрьму.
Вы должны отдавать себе в этом отчет. Подумайте как следует. Может, вы напишете что-нибудь в таком духе…
С этими словами он протянул мне написанный от руки листок.
— Узнаете почерк?
— Узнаю, — ответила я.
Этот почерк нельзя было спутать ни с чьим другим. Только Юрий Шиханович выписывал буквы так, что они были похожи на готический шрифт.
В своих признательных показаниях Шиханович, в частности, написал, что для него Коммунистическая партия Советского Союза — это «самое святое на свете» и он никогда не будет говорить или делать что-то такое, что могло бы повредить партии.
— Не надо отвечать сейчас. Поговорите с мужем, с друзьями. Потом напишите что-нибудь подобное, и ваше дело будет закрыто.
— Владимир Павлович, я тронута вашей заботой. И, конечно, поговорю и с мужем, и с друзьями. Обещаю, что сразу дам вам знать, как только почувствую, что Коммунистическая партия стала для меня самым святым на свете.
Мой куратор, не таясь, расхохотался.
* * *
В обмен на свои показания Якир и Красин получили смягченный приговор: по три года лагеря и три года ссылки. Через несколько дней после суда, на пресс-конференции с иностранными журналистами, они снова покаялись, после чего Верховный суд снизил сроки заключения, оставив только ссылку.
Юрия Шихановича объявили невменяемым и поместили в психиатрическую больницу, но в обычную, не в «специальную». Ирину Белогородскую и Ирину Якир вообще не судили. После освобождения из-под следствия Белогородская и Делоне решили, что им лучше эмигрировать, и поселились в Париже.
В ноябре 1972 года Валерий Чалидзе выехал в США для чтения лекций в Нью-Йоркском и Джорджтаунском университетах. Не прошло и трех недель, как к нему в гостиницу пришел чиновник советского консульства, отобрал паспорт и сообщил, что указом Президиума Верховного Совета СССР он лишен советского гражданства. Годом раньше Алик Есенин-Вольпин эмигрировал в США. Комитет прав человека терял лидеров.
Тогда же, в конце 1972 года, приостановился выход «Хроники текущих событий». Ее редактор Тоша Якобсон оказался перед выбором — эмиграция или тюрьма. Задним числом кажется, что тюрьма была бы лучше, чем отъезд в Израиль. Там у него началась депрессия, появились суицидальные наклонности. После нескольких неудачных попыток в 1978 году он покончил с собой. Израиль не стал его духовным домом. Историк и литератор, тонкий ценитель поэзии и знаток русской поэзии, он был и остался московским интеллигентом, который не мыслил своей жизни вне Москвы.
Оставшиеся активисты «Хроники» так и не пришли к единому мнению о судьбе издания в условиях, когда КГБ применяет тактику захвата заложников. Одни повторяли, что мы не можем вести переговоры с террористами. Другие говорили, что у нас нет морального права рисковать жизнью невинных людей. Споры продолжались, публикация следующего номера «Хроники» откладывалась.
Я сама не могла сделать выбор. Если выпуск «Хроники» возобновится, я буду счастлива снова в ней работать, но, не принимая аргументов ни той, ни другой стороны, я по существу голосовала за бездействие. Мы знали, что КГБ играет на нашем чувстве порядочности, чтобы добиться того, чего нельзя получить в результате угроз, арестов и высылки.
Из сотен допрошенных по делам, связанным с самиздатом, лишь единицы не выдерживали нажима и шли на сотрудничество со следствием. Но каждый такой факт снижал привлекательность диссидентского движения среди интеллигенции. В компаниях можно было услышать язвительные замечания: «Вот вам и герои. Им наступили на хвост, и они тут же раскалываются, оправдываются, выдают имена». Тысячи людей вдруг ощутили, как это хорошо, что они решили держаться подальше от этого движения. Гнетущая атмосфера в Москве так подавляла, что казалось — даже в тюрьме не так тяжко. В такой обстановке ничего не оставалось, как относиться ко всему с юмором.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
