достигли цели и даже, к моему крайнему сожалению, каждодневно эксплуатировались в различных газетах в качестве рекламы этим святотатственным картинам. Мне ничего не остается, в качестве епископа, который обязан, в силу обета, не только проповедовать наше святое католическое учение, но и защищать его всеми силами против всяких посягательств, — мне ничего не остается, как только торжественно и во всеуслышание протестовать против содержания этих двух картин и против недостойного их посягательства на христианство. При этом я обращаюсь к верующим католикам с увещанием, чтобы они своим присутствием не принимали участия в этом кощунстве, и от имени всех верных моей епархии умоляю богочеловека, спасителя нашего, не возгневаться на унижение, которому он подвергается выставкой этих картин в католическом городе Вене.
Вена, 8 ноября, 1885 г.
Целестин-Иосиф, кардинал Гангльбауэр, князь-архиепископ».
После такого обращения католическое духовенства предъявило верующим требование: кто из венских жителей был на выставке Верещагина и видел его картины, искажающие облик Христа, тот должен три дня молиться и каяться и… вносить пожертвование в пользу католической церкви… Но тысячи венских зрителей, полюбивших картины Верещагина на его первой выставке, шли и на эту выставку, невзирая на устрашения духовенства. После выступления архиепископа приток посетителей выставки даже значительно усилился. Около картин «Святое семейство» и «Воскресение Христово» происходили оживленные споры. Однажды в эти шумные дни к Верещагину пришел корреспондент «Фрайс прессе» со свежим номером газеты. В статье превозносился Верещагин и высмеивался архиепископ, создавший своим протестом рекламу верещагинским картинам. Корреспондент сообщил художнику, что кардинал не унимается, везде разослал свои протесты и требует снятия «безбожных» картин или закрытия выставки.
— Как вы на это смотрите, если выставку действительно закроют? — спросил корреспондент.
— Не закроют, — уверенно ответил Верещагин. — Если бы такую глупость совершили духовные и полицейские власти, то, конечно, таким поступком широко разрекламировали бы мои картины для выставок в тех странах, где кардиналы и епископы умнее венского Гангльбауэра.
Корреспондент записал его слова и спросил:
— Не снимете ли вы добровольно богохульные картины с выставки?
— Ни в коем случае. Я слишком много работал над картинами, поэтому снимать их и прятать от людских глаз не собираюсь. Но если полиция намерена убрать мои картины — пусть. На то и имеет она бесконтрольную власть, длинные руки и тупые головы.
— Будете ли вы тогда протестовать?
— Моим единственным протестом будет пустота, которая останется на месте насильно снятых картин.
— А вы слышали, господин Верещагин, что папа римский проклял вас за эти картины?
— Чему я очень рад, — усмехаясь, ответил Верещагин. — Я был бы огорчен, если бы папа благословил меня и мои труды.
— Считаете ли вы свои картины богохульными и верите ли вы в бога?
— Позволительно мне задать вам встречный вопрос? — сказал Верещагин. — Не является ли мой собеседник духовным лицом? Ибо вопросы его смахивают на вопросы из требника, употребляемого духовенством на исповеди.
— Вы ядовито шутите.
— Шучу, как умею. Да, я атеист, и этого не скрываю. Христос, как легендарная личность, рисуется в моем представлении обыкновенным человеком, противоречивым по вине его биографов-евангелистов, но не лишенным ума и справедливости в некоторых своих суждениях. Кардиналы, попы и патеры и прочие мелкие и крупные торговцы его именем ничего общего с ним не имеют, ибо живут паразитически, в большинстве своем сами они богохульники и отнюдь не верующие… Что вас еще интересует?
— Больше ничего. Но хочу предупредить вас, господин Верещагин: среди католиков есть такие фанатики, которые могут вас убить. Они и на это способны.
— Благодарю за предостережение и прошу вас сказать тем, кому это знать интересно, что я не из пугливых, что всегда имею при себе небольшой, но «убойный» револьвер, который из кармана брюк переложен на всякий случай в правый боковой карман пиджака. Вот он — можете полюбоваться, что называется — последний крик моды, семь зарядов в рукоятке!.. — Василий Васильевич достал из кармана плоский вороненый пистолет, который умещался на его широкой ладони, и сказал спокойно: — Я немало ездил по свету, и нигде мне не угрожала смертельная опасность, полагаю, что и слуги римского папы не осмелятся со мною шутить…
Через несколько дней после этой беседы с корреспондентом в венском журнале «Фигаро» Верещагин увидел не лишенную смысла и остроумия карикатуру. Художник изобразил его связанным по рукам и ногам на костре из горящих картин. Вокруг костра богомолки-кликуши, а их предводитель, патер, добавляет огонька к костру пылающей свечкой и держит на палке кису для сбора подаяний. Карикатура сопровождалась надписью, из которой Верещагин понял: редакция «Фигаро» была довольна тем, что русскому художнику посчастливилось жить не во времена средневековья… И тем не менее, как убедился Верещагин, католики и в его время, не ограничиваясь трехдневным молением и покаянием, попытались уничтожить его картины… Верещагин уже давно приметил среди посетителей выставки подозрительного — юркого, с желтыми узкими глазами патера. Это был австрийский католический священник Иероним Карван. Однажды, улучив удобную минуту, когда в зале около палестинских картин было немного посетителей, мрачный патер Иероним засуетился: в его тусклых глазах вдруг появился блеск. Он отвернулся от посетителей, порылся в глубоких складках черной сутаны, достал и раскупорил бутылку серной кислоты. Затем, оглянувшись, стал брызгать на картины «Святое семейство» и «Воскресение Христово». Размахивал он бутылкой изо всей силы, с неистовым старанием, так что брызги летели и на другие картины. Сторож Яков, заметив это, выбежал в соседнюю комнату вслед за католическим попом, пытавшимся скрыться в толпе, и, схватив его за шиворот, привел в зал.
— Это вы, святейший, набрызгали? — сурово спросил Яков.
— Я выполнил долг перед господом богом, — ответил католик, пряча глаза под строгим взглядом русского мужика.
— В полицию его!.. Заявить самому эрцгерцогу! — подсказали в
