— Приглашают?
— Да, ведутся предварительные переговоры.
— Канительно будет, Василий Васильевич. Там что ни богач — то делец, а делец — по-русски плут. Хотя слово плутократия и греческое, но понимать его можно просто и безошибочно по-русски. Что ж, надо побывать вам в Америке. Пусть и там знают, на что способны русские таланты! Но не ведите себя в Америке запросто со всеми — по-верещагински, нараспашку. Остерегайтесь господ коммерсантов, деловитых мошенников и прочего коммерческого сброда. Кое от кого не мешает застегнуться на все пуговицы. Я не говорю о простых, бедных людях. Над ними, как и везде, хозяйничает нужда. Этой публики вам, как художнику, пугаться не придется. Они посмотрят, поймут вас и оценят. Когда собираетесь ехать?
— Не скоро, Антон Григорьевич. Я со своими картинами почти на два года законтрактован для выставок в городах Европы. Когда освобожусь от контрактов, тогда и буду собираться всерьез и надолго.
— Обязательно с музыкой, Василий Васильевич. К тому времени на моих курсах будут подготовлены пианистки. Могу порекомендовать для поездки с вами в Америку одну из самых даровитых.
— Благодарю вас, Антон Григорьевич. Воспользуюсь, обязательно воспользуюсь вашим советом и помощью…
Срок второй Венской выставки подходил к концу. Успех был шумный, необычайный, заслуженный, И в то же время католическое духовенство не ограничилось порчей картин и проклятиями: вместе с сотрудниками бульварной печати оно организовало травлю художника. В журнале «Художественные новости» Верещагина называли царским разведчиком. Глупей и чудовищней этого придумать было нечего. Василий Васильевич находился тогда в Берлине и готовился выставить там свои картины. И вдруг венскими «Художественными новостями» преподносится ему такое обвинение: «Его кисть идет в Индию впереди русских штыков и делает русским достоянием, пока только на полотне, волшебные дворцы Дели, Агры и другие… Что Палестина включена в будущие русские планы, тому давно служит свидетельством русский госпиталь в Иерусалиме. Расположенная на стратегически важном пункте, постройка эта совершенно неожиданно кристаллизируется в крепкую цитадель. Побывав на священной почве Палестины, художник подчинил своему искусству эту землю и ее людей».
С горькой, застывшей на лице усмешкой сидел Верещагин в номере гостиницы. Скомканный журнал лежал на полу. Не только печатная клевета, но и анонимная ругань в письмах также непрестанно выводила, его из терпения. В одном из пакетов к злопыхательскому письму была приложена вырезанная из картона виселица: на веревочке к перекладине подвешена фотография Верещагина с такой надписью:
«Еще одна казнь, которой недоставало на вашей выставке в Вене».
И когда немецкие журналисты спросили художника — намерен ли он показывать зрителям свои палестинские картины после реставрации, — Верещагин решительно заявил:
— Борьба против патеров одному человеку не по силам… Патеры умны, как змеи, они своей клеветой представили дело в таком виде, что ныне я уже частично лишился художественной славы. Одни думают, что я герой рекламы, другие утверждают, что я русский разведчик, и найдутся даже люди, способные заявить под присягой, что я сошел с ума. Палестинские картины выставлять в католических странах не буду. Того, что пришлось мне испытать в Вене, вполне достаточно…
В Америке
После выставок в Вене до поездки в Америку Верещагин был занят в течение двух-трех лет устройством своих выставок, проходивших с успехом в крупнейших городах Европы. Наконец он решил поехать за океан.
Перед отъездом в Америку он собрал лучшие картины и этюды последних лет, взял полотна, проданные в свое время Третьякову и Терещенко, сам проследил за бережной упаковкой и сдачей в багаж и, соблюдая все формальности, застраховал картины на огромную сумму, чем немало удивил таможенных чиновников. Верещагин, зная повадки чиновников, не скупясь, переплатил им двадцать стерлингов. Старший приемщик, выдавший квитанцию, тихонько поблагодарил и, поклонившись, сказал:
— Нам приятно и вам спокойно.
В путь-дорогу Верещагин взял себе в помощники двух кряжистых, сильных, умелых на все руки русских мужиков — сторожа Якова да садовника Платона. В Ливерпуле оба помощника Василия Васильевича — Яков и Платон — с позволения хозяина выпили бутылку виски, обнявшись, погуляли по берегу реки и за несколько часов до отбытия парохода забрались в общую каюту третьего класса.
Трехтрубный товаро-пассажирский пароход густо задымил и тихим ходом прошел мимо береговых доков и множества судов, грузившихся и разгружавшихся в этом бойком порту, связывающем Европу с Америкой. Как только пароход вышел в Ирландское море, Верещагин закрыл на ключ каюту и отправился посмотреть, как устроились в третьем классе его помощники. Оба они лежали на подвесных, в три доски, койках и, придвинув свои бородатые физиономии к иллюминатору, глядели на оставшуюся вдалеке полоску земли, где в дыму заводских и пароходных труб затерялся многолюдный Ливерпуль, а за железным корабельным бортом бушевали и пенились волны и начиналась непривычная для мужиков качка.
— Ну, друзья-приятели, чем намерены в пути-дороге заниматься, чтобы не скучать? — спросил их Верещагин.
— Картишки есть, прихвачены, в дурачка сыграем, — сказал Яков, садясь на подвесную койку.
Платон добавил:
— Тут англичане едут, я буду у них американские слова вызнавать да записывать.
— И то дело, — одобрил художник, — а вздумаете почитать что-либо друг другу — зайдите ко мне наверх в двадцать пятую каюту, я вам дам книжек про Америку.
— Вот это хорошо! — отозвался Яков. — Хоть немножко будем кумекать про ту землю, куда вы нас везете. Эх, Кострома, Кострома, где ты сейчас, право, и не знаю…
— Да уж не иначе в стороне солнечного восхода, если мы в сторону заката плывем, — догадался Платон и спросил: — А долго, Василий Васильевич, мы пробулькаемся по морям, по волнам?
— Положено дней десяток, а буря застигнет, то и побольше.
— Спаси
