толпе.
— Не надо… бесполезно, — ответил Яков. — Я его сам маленечко проучу, — и, выпроводив патера на лестницу, решительным ударом сапога пониже поясницы «помог» ему скатиться с лестницы до площадки вестибюля. Ударившийся головой об стену Иероним был подхвачен ожидавшими его соучастниками и выведен из помещения.
Шесть испорченных кислотой картин пришлось убрать с выставки на реставрацию.
Верещагин во время этого инцидента был в отъезде.
Выставка продолжалась. В газетах печатались отповеди кардиналу и выражалось сочувствие художнику. Число посетителей росло. В залах еще сильней гремела русская музыка и в вечернюю пору ярко светились лампочки Яблочкова. В скором времени поступили Верещагину приглашения из Будапешта и Берлина, из Праги и Бреславля — открыть выставки в музеях этих городов. Как-то на выставке к Василию Васильевичу подошел представитель американского консульства и, выразив свое восхищение картинами, пригласил его в Америку. Американец предлагал свои услуги по организации выставок и сулил огромные выгоды. Но Верещагин был связан контрактами в городах Европы и пока поехать в Америку не мог. К тому же надо было посоветоваться и с Елизаветой Кондратьевной. И вот из Вены он пишет жене в Мезон-Лаффитт:
«Сегодня был у меня американец, спрашивал — не хочу ли я повезти мои картины в Америку. Обещал в девять месяцев не менее 500 000 долларов, т. е. 2 500 000 франков. Как ты об этом думаешь? Я сегодня же повидал одного английского корреспондента, который обещал свести меня к американскому консулу, у которого я и спрошу совета. Американец требует, чтобы я дал ему право распоряжаться моими картинами как он хочет, тогда он гарантирует мне эту сумму. А кто его знает, как он будет распоряжаться?? Вот бы хорошо заработать два миллиона! Тебе бы можно было сшить хорошую шубку, а мне сшить штаны новые, а то теперешние совсем поизносились…»
С этой поры мысль о поездке в Америку не покидала художника. Он на несколько дней задержался в Вене, чтобы уточнить все возможности и условия устройства выставок за океаном. И, кроме того, надо было договориться по телеграфу с Третьяковым и киевским сахарозаводчиком Терещенкой, чтобы они разрешили ему отвезти в Америку приобретенные ими картины. Тогда же в Вене на своей выставке Верещагин повстречался с композитором Антоном Григорьевичем Рубинштейном. Познакомившись с ним, художник пошел сопровождать его по выставке ж стал объяснять некоторые картины.
— Многие ваши работы мне знакомы, — говорил Антон Григорьевич. — Всюду, где только представляется возможность, я посещаю ваши выставки. И в Петербурге, и в Москве, и за границей. Вот и нынче, приехав в Вену провести несколько концертов и лекций, я захотел посмотреть вашу выставку. Но не рассчитывал, что увижу вас — неуловимого и непоседливого. Очень рад, очень рад! Скажите, Василий Васильевич, а вы бывали на моих концертах?
Василий Васильевич сказал, что, перегруженный работой и длительными разъездами, он очень редко посещает театры.
— Но ведь музыку любите? Она на ваших выставках сочетается даже с искусством живописи!
— Именно сочетается, а не является придатком и довеском в виде бесплатного приложения, — добавил Верещагин.
— Хорошо, если вы такого мнения о музыке, — сдержанно улыбнулся Рубинштейн. — Однако на каких моих концертах вы побывали, и где?
— К сожалению, был только на одной опере — «Демон» — в Петербурге, в Мариинском оперном театре три раза. Это было почти десять лет назад. В роли Демона выступал тогда Мельников. Прекрасно пел! Я его еще раньше слышал и в роли Руслана, и в «Борисе Годунове». Но Демона он играл холодновато, без «демонической» взволнованности.
— Ого! Да вы, оказывается, хорошо помните! — сказал Рубинштейн.
— А как же! Разве можно забыть! У меня и сейчас перед глазами та сцена, когда около спящей Тамары стоит грустный Демон. К этой сцене припоминаются замечательные строки из Лермонтова:
Красой блистая неземной, К ее склонился изголовью; И взор его с такой любовью, Так грустно на нее смотрел, Как будто он об ней жалел…
За точность не ручаюсь, — добавил Верещагин. — Я люблю Лермонтова. Однако разделяю и принимаю ближе к сердцу слова Михаилы Ломоносова, хладного северянина, который как-то изрек:
Хоть нежности сердечной В любви я не лишен: Героев славой вечной Я больше восхищен…
Они дважды прошли по выставке. Антон Григорьевич, провожаемый Верещагиным, поблагодарил его, похвалил картины и сказал, чтобы впредь для использования музыки на выставках, если будет в том надобность, он обращался за советом к нему.
— С удовольствием и радостью окажу помощь, — пообещал Рубинштейн и сказал: — А впрочем, едва ли вы будете нуждаться в моей помощи, ведь у вас такой друг-советчик — Стасов. Да, Стасов! Пока он жив-здоров — за судьбы русского искусства нам беспокоиться не придется.
Рубинштейн распрощался с художником и уже садился в карету, когда Верещагин, вдруг вспомнив о своем намерении побывать в Америке, спросил:
— Антон Григорьевич, вы, конечно, в Америке бывали?
— Разумеется.
— Советуете мне туда съездить с картинами?
