и дура зачесались в голове, и вспомнилось слово «помолвка».
На следующий день разыскал социальную службу, но там никакой Доры никогда не было. Не по тому адресу, может, обратился? Православный Костик понял, что попал в ловушку бесовщины.
Побежал в храм. Там, как всегда, вдохнув ладана, успокоился. Поставил за упокой матери свечку и направился к столику записывать имя для поминания. Задумался, какое писать – не Марсельеза же. Рядом тоже заполняли заупокойную записку. Как в школе на контрольной, заглянул в записку, увидел имя Марина, списал, потом покосился на пишущего – Дора.
– Боже! – сказал он.
– Господи, – сказала она.
…Первая брачная ночь прошла, как в библиотеке, с книжкой – изучали последовательность действий, меняли позы, проверяли всё по картинкам. С научным подходом к сексу было не так противно этим заниматься. Все равно ничего не вышло.
Лежали, как положено, в одной кровати, материнской. Дора плакала. Некому ей было рассказать свою тайну. И она рассказала Костику.
Шестнадцать лет было положено отмечать очень широко, и Дора собрала всех, кто согласился поехать на дачу ее подруги. В основном это были друзья подруги и даже родственники. Дора почти никого не знала. Но поначалу все было хорошо и весело – осень стояла теплая, типичное бабье лето. На веранде красиво – ярко окрашенные осенние листья окружали со всех сторон, с порывами легкого ветерка летели в тарелки.
Но слишком много было водки. Дора попробовала – ей не понравилось. Но все равно надо было пить – за ее праздник, за родителей, за подруг, за бабье лето, за окончание школы, за будущее…
Дора одурела и потеряла свою девственность с очень красивым мальчиком, в которого немедленно влюбилась. Звали Антуан – может, кличка.
Он был из другой школы, и на следующий день ей удалось его подстеречь. При виде ее он немного смутился, но взял себя в руки и даже поцеловал в щеку. Дора была счастлива – у нее появился молодой человек, и она рассказала о нем маме. Мама потребовала немедленно их познакомить. Но парень избегал ее. А Дора, не понимая, преследовала Антуана всюду. Она узнала, где тот живет, и ходила сидеть под его окнами в ожидании: вдруг появится. Бабки из подъезда, что днями сидели на скамейке, спросили ее, кого она все время ждет. Дора рассказала. И в этот момент Антуан вышел из подъезда. Дора побежала к нему, чтобы обнять крепко-крепко, она так соскучилась. Но он оторвал от себя ее руки и, пробормотав «Страшно спешу», убежал. Дора заплакала, бабки стали утешать, одна, правда, сказала: «Надо гордость иметь», но другие замахали на нее: «Пока с гордостью сидишь, жизнь просидишь. Бороться надо».
И она продолжала бороться и добилась – Антуан позвал ее к себе домой. Она пришла с букетом для его мамы. От бабок знала, что мама цветы любит, артистка. А папа начальник. Но родителей дома не оказалось. Парень сначала был один, потом подтянулись его друзья, сплошь мальчишки из его класса, они были тогда, на ее празднике, и Дора успокоилась. А напрасно.
Дора заплакала и сказала, что больше говорить не может. Это было ужасно. Это было так ужасно. Те же бабки на лавочке приводили ее в чувство и утешали. От них и слух пошел.
За групповое изнасилование давали большие сроки. И к ней в школу пришел папа-начальник, долго разговаривал во дворе и дал много денег. Наверное, он решил, что она забеременела. Дора отнесла деньги маме, сказала, что выиграла в лотерею. Она поклялась себе и папе-начальнику ничего никогда никому не рассказывать. Последствий не было. Только одно – страшная ненависть к половой жизни, так это тогда называли.
– Да ну ее на фиг эту половую жизнь, – сказал Костик с облегчением, – мне она ни на фиг.
– И мне, – обрадовалась Дора.
Как же хорошо и весело они стали жить.
Оказалось, совершенно необязательно заниматься этой ерундой, мало ли что говорят во всех СМИ и по телевизору.
По воскресеньям ходили в церковь, по будням работали и гуляли. Жили по-дружески честно. Верили в своих ангелов, которые свели их. Классные у них были защитники, вот им и были обязаны всем.
Годину Марсельезы отметили как положено – заказали службу в своем храме. Пришли домой, помянули за обедом.
Заснули в общей постели. Им последнее время снились одинаковые сны, они за завтраком делились снами, отличавшимися ну мелкими деталями буквально.
В эту ночь увидели Марсельезу, злую страшно. Благостное настроение сразу испарилось, оба не понимали, что такое плохое они сделали. Марсельеза показывала им кулак, а Костику даже средний палец.
Утром обсуждали этот палец. Костик понял. Внуков хочет. И опять началась эта морока. Опять книгу достали эту проклятую. И ничего.
Дора к Матроне очередь выстояла несколько часов, положила просьбу в Матронин ящик. И ничего.
Они стали спать порознь, и общие сны прекратились. Тогда Марсельеза пришла к одной Доре. Села так обстоятельно и сказала: «Ты пожалей его просто, посмотри, какой он старый, лысый, никому не нужный, а ведь мой сынок. Погладь, поцелуй, передай от меня привет, и нежности побольше, нежности…» И провела рукой между ее ног.
Дора проснулась. Что-то ее томило, и хотелось нежности. Решила рассказать Костику, а тот уже сам шел к ней. Они обнялись по-взрослому.
Оказалось, главное, в этом деле нежность. Нежность и жалость к обычному человеку, не супермену, не герою, просто самому обычному человеческому детенышу. Которому хочется любви и ласки так же, как и ей самой.
И все получилось. И хотелось еще. И еще.
На последнем сроке женского репродуктивного возраста Дора забеременела.
Дочку назвали Мариной.
Живые люди
Ночью явились живые люди. Смотрели на него молча – со скорбью и сожалением. Все семеро, число, конечно, знаковое, смысл уходит в глубину веков: семь дней Творенья, семеро против Фив, семеро одного не ждут, у семи нянек.
Выдрался из глубокого сна и даже увидел себя в зеркале, но сразу понял, что это тоже сон, напрягся, и опять дикие усилия проснуться. И опять сон… и так семь раз.
Наконец встал, почистил зубы, не понравился себе в зеркале, не захотел ни чая, ни кофе, курить тоже не хотел. Что-то жгло душу. Тоскливо в Ленинграде глубокой осенью.
Работал он по мелочам – в мастерской Скульптора. Помогал в копировании Ильичей. Скульптор ведь тоже работал не по-крупному, но крупно завидовал всем удачливым – их премиям, признанию, заработкам. Церетели еще не засветился, как позже, – пока он ваял автобусные остановки в Абхазии в виде гигантских осьминогов, но перспектива уже намечалась. Скульптор нервничал и злился, вымещал на Хасане удары судьбы. Хасана звали Вася Самохвалов, но Скульптор называл его Хасаном, и все тут.
Васе-Хасану поначалу все нравилось, после Мухи[4] попасть
