бросилась наверх, к себе. Я пошла за мамой.
– Как ты посмела тащить меня на это… это… не знаю что? Как ты только посмела?
– Мы обязаны были поехать. Это наш долг.
Мама достала из холодильника полупустую бутылку шардоне.
– Наш долг? Смотреть, как человека вешают?
– Да. – Мама плеснула вина в стакан. – Потому что, нравится тебе или нет, мы должны поддерживать папу, даже если не одобряем его поступков.
– Но ведь это было… варварство. Тащить нас смотреть, как человек умирает. Папа просто псих. И ты тоже.
– Мне это понравилось не больше твоего. – Мама одним духом выхлебала стакан вина.
– Врешь. Ты не могла даже глаз отвести. Я же видела.
– Я не смотрела, – негромко ответила мама и налила себе еще стакан.
Я поняла, что больше не могу. Выхватила у нее бутылку и запустила через всю кухню. Бутылка ударилась о шкафчик, отскочила, завертелась на полу. Но не разбилась. Жалкие остатки вина бесшумно капали из горлышка, натекла лужица.
– Вон! – рассвирепела мама. – Иди к себе в комнату!
Наконец-то я добилась реакции. И она не задела во мне никаких струн.
– Тебе ведь на самом деле все равно, да? – Я даже не пыталась скрыть омерзения. – Тебе наплевать, кого там вешают – хоть живого человека, хоть винную бутылку.
Мама наотмашь ударила меня, но на сей раз не застала врасплох. Я тут же развернулась к ней лицом.
– Тут вот вино разлилось. Давай, вылизывай. Ты же не хочешь, чтобы оно пропало, правда?
Мама охнула – и тут же попыталась это скрыть, но опоздала. Я все слышала.
– Ждешь, когда я уйду, не хочешь при мне плюхаться на четвереньки? – Я ощерилась. – Ладно. Не буду тебе мешать.
Мама схватила меня за руку и развернула лицом к себе.
– Черт побери, Персефона, ты же ничего не понимаешь! – зашипела она на меня. – Думаешь, ты одна тут страдаешь? Райан Макгрегор был мне другом. И Мэгги Макгрегор тоже. Неужели ты думаешь, будто мне хотелось смотреть, как его вешают?
– Тогда зачем было ехать? – заорала я на нее.
– Когда-нибудь ты поймешь, что в этой жизни приходится делать не только то, что хочешь! А когда ты это поймешь, ты, возможно, вспомнишь меня, – процедила мама.
– Постараюсь вспоминать тебя пореже, – прямо заявила я. – Говоришь, они были твои друзья? Никакая сила не заставила бы меня ехать и смотреть, как вешают моих друзей. Никто и ничто. Даже папа.
– Я пыталась помочь… – прошептала мама.
– Каким образом? Тем, что напилась в стельку до и после?
– Вот дура! Кто, по-твоему, оплатил им адвоката и все судебные издержки? – Мама взяла меня за плечи и встряхнула: – Я умоляла, я раздавала деньги, я делала все что могла, чтобы Райана не повесили. Что мне еще оставалось? Скажи мне.
– Это ты оплатила адвоката?
Мама отвернулась:
– Да, но это должно остаться между нами. И не потому, почему ты думаешь.
– Это тебя больная совесть заставила, – заявила я маме. – Ты в жизни не делала никому ничего хорошего, думала только о себе. Так что иди, возьми еще бутылочку. Ты заслужила.
И я выскочила вон, чувствуя на себе мамин взгляд. Взлетела вверх по лестнице так, словно по пятам за мной гнался сам дьявол.
Даже удивительно, сколько человек может проплакать, правда? Даже удивительно, сколько в человеке слёз. Я лежала на кровати и плакала, пока меня всю не затрясло и в голове не заработал отбойный молоток – но и тогда не смогла перестать. К тому же я знала, что никто не услышит, как я плачу. Комната Минни была соседней, но стену между нами сделали практически звуконепроницаемой. Так что мне не потребовалось даже засовывать голову под подушку или подавлять рыдания. Я просто плакала. Из-за Каллума, из-за его папы, из-за всего сегодняшнего дня, да, признаться, и из-за себя самой.
Глава 78
• Каллум
Через два часа, которые мистер Стэнхоуп, наш солиситор, провел в ожесточенных спорах, нас наконец допустили к папе. Мистер Стэнхоуп сказал, что подождет снаружи, а нас провели в зал для свиданий. Мы с мамой сидели молча, не сводя глаз с двери. Наконец она отворилась, а я уже поймал себя на том, что не хочу этого. Вошел очередной безымянный надзиратель, а за ним – папа. И выглядел папа просто ужасно – какой-то сдувшийся и бледный, как привидение. На эшафоте он стоял, выпрямившись во весь рост, и я – вот что удивительно – гордился им, и еще как. А теперь он… постарел. Ссутулился, ссохся. Мама встала. Я тоже.
Папа увидел нас, но не улыбнулся. Мама раскрыла ему объятия. Папа шагнул к ней – и они стояли обнявшись и молчали долго-долго.
– Говорят, меня обвиняют
