Идти нужно вместе с рекой… Кто идет с нею вместе, с тем она ласкова и с каждым шагом все разговорчивее. И чего она только не выделывает на своем пути! Вбирает в себя ручейки, бьется грудью о скалы и затем струйками стекает обратно, заглядывает в рачьи норы, орошает лилии и курослеп, растущие на ее берегах, и с каждым шагом меняет свой облик. Вот в нее упала сорванная ветром ветка акации. Речка подхватила ее с торжественным ворчанием, рокотом. На одном из цветков акации все еще сидит ленивый шмель, решивший прокатиться на ветке, словно в паланкине. А Бадь все болтает, хвастается: «Двадцатью километрами ниже я уже мельницу буду вертеть!»
А тебе приходит в голову, что еще через двадцать километров она вольется в другую, большую реку и, утратив собственное имя, исчезнет в мгновение ока, словно милое, озорное дитя, проглоченное уродливой старой ведьмой. Но Бадь смиряется и с этим: таков уж закон природы. Ручьи и реки — все они стремятся к своей цели и достигают ее. И все-таки, почему реке приходится умирать дважды? Ведь все живое и неживое на земле по воле природы умирает один раз. А реке природа определила две кончины: один раз — в устье, а другой — у истоков, где ее и словак лаптем до дна вычерпнуть может. И хоть речка не обращает на это внимания, но такое умирание речки в ее верховьях разрушает всю иллюзию. Словно любимая тобой красивая девушка стала бы вдруг молодеть, сделалась тоненькой и по-детски хрупкой, опять надела бы коротенькие платьица, стала школьницей, затем ползунком и наконец — младенцем в пеленках…
Вот в таком настроении и брел Балашша по лесу. Он видел, как синий туман, словно тонкая кисея, плывет вдали над рекой, а подойдешь поближе — исчезает. И речка — тоже обманщица! И легкомысленна она к тому же: вон на небольшом склоне, за покосом Яноша Макарача, выплеснулась она из берегов, словно не терпелось ее водам найти более скорый путь. Но, проплутав целый час и описав огромную дугу по полю, протока снова возвратилась к основному руслу, какими-нибудь двумя вершками ниже. Что ж, и ручей может иногда сбиться с истинного пути!..
Все виделось Балашше теперь в мрачном свете. Голова его гудела, на сердце жгло. Обычно вежливый и приветливый, барон, однако, был капризен и придирчив. Какой-нибудь пустяк, вроде этой вот истории с башмачком, мог в мгновение ока взбесить его. Видно, немалая толика крови былых олигархов текла еще и в его жилах! Мелкие неприятности жизни он переносил значительно болезненнее, чем подлинные удары судьбы. Велика была не его страсть к Мими — велико было самолюбие. Мими уже почти наскучила ему, и ездил он в рашкинский замок больше потому, что в его век — век доносчиков и императорских ищеек — там он безопаснее всего мог посидеть за столом со своими венгерскими друзьями, залить вином горе под песни цыгана-скрипача Гилаго.
А Мими казалась ему верной и совсем ручной — потому-то она и наскучила ему. Право же, нет ничего скучнее девицы, которая так и виснет у человека на шее и беспрестанно болтает о любви. Но сейчас, когда у барона зародилось подозрение, душу его вдруг охватило чувство горечи и утраты. Ему хотелось теперь какой-то определенности, и он чувствовал, что для этого ему нужно обязательно повидать Мими, поговорить с нею. А до тех пор его мысли сами пустились на поиски истины, — они то обвиняли, то оправдывали.
Почему, например, башмачок должен принадлежать обязательно Мими? Город близок, мало ли в нем женщин, которые могут носить бархатные башмачки! Как знать, для кого заказал Круди сапожки? Мими, к примеру, и не заставишь их надеть. Смешно! И потом, что могло бы понравиться утонченной красавице Мими в этом грубом разбойнике? И как мог проникнуть Круди в замок, охраняемый самыми верными слугами барона?
Все это так. Но почему же пришли в замешательство Хорвати и Холеци, почему переглядывались исподтишка, будто никак не могли решиться: стоит ли рассказывать барону все из того, что им стало известно? Что, если Мими и в самом деле виновна? По совести говоря, в этом и не было бы ничего удивительного: легкомысленная девица плясала когда-то на канате в цирке, пела на сцене перед аплодирующей публикой. Могла ли ей не наскучить унылая однообразная жизнь взаперти, в безмолвном лесу? А скука — это истинная ловушка дьявола…
Теперь барону вспоминалось многое: оброненное кем-то мимолетное слово, сплетня, услышанная однажды, — все это укладывалось в общую вереницу фактов, одно к другому, словно кусочки детской мозаики в коробку.
Как-то ночью Мишка Гусеница, один из разбойников Круди, пировал в крижноцкой корчме. А кеккёйский мясник Матяш Надь, случайно оказавшийся там же, решил подзадорить его:
— Ах вы, славные разбойники! Видно, только на бедных людей не боитесь вы руку поднимать? А вот когда барон Балашша передал вашему Круди свой ответ, атаман проглотил обиду, смолчал. С бароном связываться вы, видно, боитесь!
— Бросьте, сударь! Кальман — он хитер, как дьявол! — разоткровенничался разбойник. — Он у барона в таком месте крадет, где убыли и через увеличительное стекло не заметишь.
Матяш Надь понимающе подмигнул разбойнику, подумав про себя: «Я ведь тоже в таком месте краду! (Он и в самом деле на тарелку весов со стороны, не видной покупателям, прилеплял кусочек воска, весом в несколько золотников.) Так что вполне вероятно, что этот Мишка Гусеница правду говорит! Много мест есть на белом свете, где можно воровать незаметно!»
Шутка бандита дошла до слуха барона, — вот и ломай теперь голову над ее смыслом.
Госпожа Шибанская — «умная бабка» (как в венгерских деревнях зовут повитух, словно, кроме них, и не бывает на свете других умных женщин) — недавно сплетничала о новинской чабанихе, говорила, что Круди будто бы бросил чабаниху, а та теперь не своим голосом воет по нем, ходила даже в разбойничий стан, где те по ночам краденых баранов на костре жарят. Повитуха, которая через семейство Пери приходится Юдитке теткой, предостерегала уж неосторожную чабаниху:
— Смотри, дочка, не забывай, что один раз тебе уже остригли волосы.
Незначительные сами по себе, эти детали вдруг оказались звеньями одной длинной цепочки, разворачивавшейся сейчас в воображении Балашши. Ревность — замечательная ищейка. У нее самый острый глаз, самый тонкий нюх и преотличнейшая память…
Но вот за дикой яблоней, на которой в сорок восьмом году вице-губернатор Элек Хорват повесил одного строптивого попа, вечная ему память (Элеку Хорвату, разумеется), уже показалась башня рашкинского дворца, и если Мими или кто-нибудь из ее служанок сидят сейчас у окна, то они тотчас же заметят появление барона. А это ни к чему сегодня. Он должен появиться в замке неожиданно, смутить девицу вопросами и таким образом узнать всю правду!
Вот почему Балашша свернул от яблони (которая после упомянутого выше события, словно стыдясь происшедшего, больше не родит и даже не цветет) в лесную чащу, чтобы, попетляв по ней, пробраться в замок с тыльной его стороны и свалиться как снег на голову к ничего не подозревающей любовнице. Настоящий дремучий лес этот уголок. Огромные дубы и буки с их могучими кронами — истинные короли растительного мира, теснились вокруг непроницаемой темной стеной. Пока барон проходит мимо них с безразличным видом, но придет время — и еврей-ростовщик даст за них еще много денег. Есть тут и такие уголки, куда уже сотню лет не заглядывал луч света. Там не растет ничего, кроме болотной тины. А впрочем, и тину нельзя презирать. Она — колдунья среди растений: самая низкая, но и самая независимая. Для ее существования даже и солнца ненадобно.
Удивительный, своеобразный это мир — лесная чаща, с ее особенными растениями, жучками, бабочками. Это и был тот самый лес, с именем которого связано столько легенд. Вот на стволе одного из его дубов вырезано имя «Кристина». Заботливые окрестные жители на протяжении вот уже многих веков оберегают эту надпись на груди дуба-великана, обросшего губкой и узловатыми желваками, потому что она сделана рукой воина-поэта Балинта Балашши *, грозы турок, «…в лето тысяча пятьсот восьмидесятое от рождения Христова…». И что самое удивительное здесь, — это маленькие цветы-искорки! Изо всего леса они выбрали подножие именно этого дуба и с верностью влюбленных растут только вокруг него. Цветы эти точно такие же синие, как глаза Кристины Добо * на ее портрете в кеккёйской картинной галерее.
В этом же лесу фантазия палоцев поселила и «Вечного ворона». Говорят, что он живет где-то здесь в дупле, но не приведи господь увидеть его: это сулит верную смерть через семь дней, а то и семь часов. В день Страшного суда сей чудо-ворон возговорит человечьим голосом и перечислит все грехи, содеянные родом Балашшей.
Видно, всей власти благородного комитата и даже самого палатина недостаточно было, чтобы обуздать Балашшей, поэтому хитроумные палоцы еще и ворона назначили на должность «буки», которой можно было бы припугнуть баронов.
