Управляющий и Холеци многозначительно переглянулись.
— А давно ты так плохо себя почувствовал?
— Вчера уже мне было не по себе. Больше поэтому я и в город-то иду. Хочу тамошнему доктору показаться. А сегодня мне совсем скверно. И ведь укусила-то она меня неглубоко, будто ногтем кто царапнул.
— Укусила? Кто? — испуганно закричали в один голос Хорвати и Холеци.
— Как «кто»? Разве я еще не сказал вам? Собака Мельникова! Позавчера.
Этих слов обоим перепугавшимся господам было больше чем достаточно. Словно ветром сдуло их, — с такой поспешностью выпрыгнули они из коляски.
Кучер сперва и не заметил ничего. Обернулся только, когда услышал доносящийся откуда-то непривычно издали голос своего барина:
— Погоняй, Янош! Вези его поскорее к лекарю! — А Яношу — что? Он знай себе погоняет.
Фильчик же только и дожидался, пока управляющий и нотариус скроются из виду, — а потом с усмешечкой перебрался на заднее сиденье, да и развалился там с довольным видом, как какой-нибудь исправник, еще и закурил, словно турок. А когда франтоватая барская упряжка проносилась мимо тарантаса его конкурента, эстергайского сапожника, — Фильчик ехидно кинул:
— Привет, Капор! Что передать-то на ярмарке в Дярмате?
Грубовато шутит наш народ. Не теми тонкими, натасканными из французских книг остротами, которые писатели подчас вкладывают в его уста. Не поет он и бесконечных народных песен, как это изображается в пьесах. Веселое расположение духа проявляется у него на свой лад, порою глупо, порою грубо — как когда получится…
Барон Балашша всю дорогу забавлялся созерцанием этих веселых пестрых картин. Повсюду, где бы он ни проезжал, люди сердечно приветствовали его. В нашей округе любили этот древний и могучий род. Балашши иногда делали фальшивые деньги, но фальшивой политики не вели никогда. С этим краем их связывала память многих веков. Каждые руины замка, каждая легенда когда-то так или иначе были связаны с их именем. Места всех старинных битв (а у нас ведь в любом селе когда-нибудь да происходила какая-нибудь битва) народная фантазия населила закованными в латы рыцарями из рода Балашшей.
Вот на Палойтайской скале отпечатались чьи-то маленькие следы. «Это ножки барышни Балашша, обутые в шелковые башмачки, ступали здесь когда-то», — говорили люди. В одном месте разлившийся в половодье Кюртёш выплеснул на берег множество плоских отшлифованных камней: это-де обратившиеся в простую гальку фальшивые деньги Балашшей. Все, все принадлежало здесь им, даже сердце народа!
Между тем было в роде Балашшей много и дурных людей, беспощадных тиранов. Но, запорошенные пылью времен, и они постепенно подобрели в памяти людей. Вот ведь и отец нынешнего барона был самым настоящим деспотом. Но те, кого он порол, насиловал, уже никогда не придут с жалобой на него. Они давно спят на окрестных кладбищах. А на долю тех, что в наши дни живут в этих краях, сохранились лишь легенды и добрая память о былой роскоши Балашшей. «Эх, — вздыхают они, — совсем другое дело было в старину. И соль-то тогда была солонее! Вон он скачет, Антал Балашша, на своей гнедой кобылке, подобно какому-нибудь пруссаку-арендатору или городскому писаришке, взявшему на воскресенье у кого-нибудь напрокат верховую лошаденку. А посмотрели бы вы этак годков десять — пятнадцать тому назад на старика барона, как он выезжал в Дярмат! Восемь гусаров скакали впереди кортежа. За ними два фонарщика, тоже верхом. А затем уже на четверке цугом — сам Балашша. Возле коляски его, по обеим сторонам, вышагивали два пеших скорохода (им, говорят, для легкости бега фельдшер еще в детстве вырезал из икр какие-то там толстые жилы). А за повозкой скакали еще восемь гусаров, и доломаны их так и сияли золотом да серебром!»
И несмотря на весь этот блеск и роскошь, был старый барон человеком простым, жил с народом, говорил только по-словацки, а венгерского языка как следует и не знал. Где уж было ему дружбу с аристократами водить, — те ведь квакали по-немецки и попросту высмеяли бы барона. Поэтому жил он, запершись в своем замке, этаким маленьким царьком. Девять пушечных выстрелов возвещали округе, что Балашша садится за трапезу. На прогулку его сопровождали двое гусаров с саблями наголо, а впереди шагал герольд с гербом Балашшей, турьей головой, на груди и трубил в рог, предупреждая, чтобы все живое убиралось с дороги вышедшего погулять барона. Один раз у старика Балашши из-за этого его обычая даже неприятности вышли с комитатскими властями: какой-то священник, спешивший к умиравшему, не пожелал уступить барону дороги, а один из гусаров так рубанул его саблей по правой руке, что поп святые дары на землю уронил. Такой поступок считался превеликим святотатством, но в ответе за него остались одни комитатские власти: сказать слово против бога они не могли, а против Балашши не смели!
И все же, хотя был старый барон человеком тяжелым на руку и отличался многочисленными причудами, наивный народ сохранил добрую память и о нем, потому что все, что родилось на баронских полях, он и растрачивал среди местного люда.
К нынешнему же барону, хоть он и мухи не обидит, народ относится холоднее. Признают люди: добр и мягок их барин, что тебе каравай свежеиспеченного хлеба, да только вкушают от этого каравая жители других краев…
Старик, тот совсем по-другому поступал. Не ездил он ни в Пешт в карты проигрываться, ни в Вену за любовницами. Да и к чему, если вокруг столько своих красавиц, словацких девушек? А приедет он, бывало, на дярматскую ярмарку! Вот уж когда начиналась не жизнь, а малина для мастерового люда. В особенности после того, как барон овдовел! Заглянет, скажем, к скорняку Крипушке, у которого в его ярмарочной палатке целым штабелем лежат штук сто расшитых тюльпанами да гвоздиками женских полушубочков.
— Ну, как, — спрашивает барон, — идет торговля, Крипушка?
Крипушка, тщедушный чернявый мужичок (года три тому назад, если мне память не изменяет, помер он), славился далеко вокруг своими расшитыми тюльпанами. Скорняк, как завидел барона, шапку с головы и скромно так ответствует:
— Плоховато, ваше сиятельство, плоховато!
— Ну, а красивые-то шубки есть у тебя?
— Найдутся. Штук сто десять будет.
— И почем же отдашь ты самую красивую?
— Десять форинтов за любую по вашему собственному выбору, ваше сиятельство.
— Ну, а самую плохую, по твоему выбору?
— За восемь форинтов уступлю.
— Ну так вот что, Крипушка, грузи-ка ты на телегу все сто десять твоих полушубков и сегодня же вечером привози их в Кеккё! А заплачу я тебе за них по девяти форинтов за штуку, одним чохом. Ведь среди них есть оба сорта: и те, которые ты: сам выбрал бы, и те, что мне понравились бы!
Сказав так, барон, довольный своим остроумным подсчетом, залился, будто ребенок, заразительным смехом.
Можете представить себе, как негодовали девушки и молодушки, пришедшие в этот день в палатку Крипушки, чтобы купить себе полушубок, когда мастер своим приторно-певучим голосом сообщал им:
— Были у меня, мои душеньки, такие полушубочки, что лучше и не надо! Да только все их скупил для себя барон Балашша…
Это было тяжким ударом для красавиц. Имелись в округе, конечно, и другие скорняки, но действительно красивую шубку можно было купить у одного только Крипушки. Его работу по дивной вышивке узнавали еще издали: просто верить не хотелось, что не живые это цветы, — таким воздушным, нежным и ярким казался каждый их лепесток. Шил шубки и кеккёйский меховщик Шамуель Петраш, но его изделия и покроем и отделкой отличались от Крипушкиных, как земля от неба. Полушубки работы Петраша годны были разве что девушкам победнее; они отлично защищали от холода, но вот уж парню понравиться в таком полушубке было просто невозможно! Одним словом, шубки Крипушки — это модный и красивый наряд: они были как-то по-особенному скроены в талии, и когда девушка шла в такой шубке, стан ее и бедра так очаровательно покачивались из стороны в сторону, что просто глаз не оторвать. Люди, знающие толк в красоте, утверждали, что Крипушка — великий художник и когда он однажды умрет, никто уже не сможет шить таких изумительных полушубочков. «Вот увидите, — уверяли они, — после смерти Крипушки шубки его работы, как вещи редкостные, по двойной цене будут продаваться!..»
Однако Балашша, как видно, не разделял такой точки зрения, потому что вечером, как только к нему во двор на большой телеге привезли гору женских шубок, тотчас же отправился к кеккёйскому скорняку Петрашу и сказал ему:
— Ну что, старый хрыч? Барином тебя сделал!
Но Петраш даже перед бароном не собирался изображать покорности на своем лице. Он от рождения был человеком грубым (жив он и по сей день и все такой же грубиян!), поэтому сразу же напустился на барона Балашшу:
— Совести у вас нет, ваше сиятельство! Своего собственного раба перед чужими людьми унижаете. Никогда бы о вас такого не подумал!
