— Для такой работенки у меня руки коротки, Войта, — осклабился Беда, ему стало смешно, когда он представил себе, как бы он красовался на коне в роли фельдкурата. — А ты, голубчик гусар, кончишь по меньшей мере партизанским диверсантом. Слыхал я вчера от Йозефа Долины, что ты готовишься двинуть с нами на Царицын и завалить Волгу телами царских генералов.
— Не путайся в планы Киквидзе, голубчик драгун, — оборвал его ротный, — а почини-ка лучше свои знаменитые драгунские штаны, у тебя уже вон коленки вылезают.
— Зачем? Я героически добуду шаровары у какой-нибудь казачки, — Ганза победно приподнялся, ожидая, чтоб его словам засмеялись.
— Охота вам без конца пререкаться? — возмущенно буркнул Ян Шама. — Смените-ка тему! Мне сегодня не хочется болтать о том, как и когда колотили нас казаки. Товарищ Бартак, не знаешь, как Сыхра? Мне кажется, Книжек сделал доброе дело, не взяв его в этот славный поход к белым — по крайней мере Вацлав вовремя попал к доктору, и это его спасло. Кто бы мог подумать, что Вацлава одолеет тифозная бацилла? Он всегда был здоров как бык.
— Бык с цигаркой в пасти! — прыснул Аршин.
— Заткнись! — прикрикнул на него Долина.
— За Вацлава я не боюсь, — ответил Бартак, — он в Москве, в хорошем тифозном бараке, и знаете, кто за ним ухаживает, чтоб он не так скучал по нас? Сестра Голубирека! Наконец-то и он попал в женские руки, здесь ему все было некогда.
— От кого ты узнал? — спросил Ганоусек, зябко съежившийся за его спиной.
— От Голубирека. Он написал сестре, чтобы она сообщала нам о здоровье Вацлава, и сегодня пришло ее первое письмо. Может, Вацлав выкарабкается. Днем в Москву звонил сам Киквидзе, и главный врач сказал, что надежда есть. Киквидзе сказал мне об этом часа два тому назад.
— «Может, выкарабкается, есть надежда», что это за разговоры? — проворчал Шама. — Сыхру надо лечить как следует. Только он уехал — и сразу такой позор… Он-то бы наверняка потребовал письменный приказ начдива, а если бы убедился, что Книжек изменник, так бы и треснул его пистолетом по ученой башке.
— Ты когда-нибудь болел тифом? — обратился к Шаме Тоник Ганоусек. — Не болел, так не говори. Болеть тифом — это хуже, чем идти, как баран, за Книжеком да утешать себя тем, что с нами идет полковой оркестр и председатель полкового комитета Долина.
Йозеф Долина резко выпрямился и вперил в Ганоусека грозный взор. Ганоусек ответил столь же грозным взглядом:
— Может быть, я неправ?!
Долина вышел на негнущихся ногах. Бартак и Вайнерт пошли за ним — знали, как страдает Йозеф из-за своей оплошности. Лагош повалился на нары, делая вид, что засыпает, а сам думал об отцовском доме на маленькой площади в Угерской Скалице и о флагах, которые теперь развеваются там над крышами…
Аршин Ганза вдруг растерялся. Ему было холодно, а встать, подбросить дров в железную печку — лень… Ганоусек прав, но не знает, как беспощаден Долина к предательству…
Аршин подошел к Лагошу и потянул его за ногу.
— Оставь Лагоша в покое, — проворчал Ганоусек, гнев которого еще не улегся. — Не все такие толстокожие, как ты. Ему так же тошно, как всем нам. Небось вспоминает об отце с матерью, да еще хочется ему заглянуть в Максим, повидать сына. Нюся-то не пишет, и Михал боится — вдруг какая-нибудь свинья донесла, что отец мальчишки в Красной Армии…
Аршин покосился на Ганоусека опухшим глазом и вышел из барака — ему хотелось кричать… На нары к Лагошу подсел Конядра.
— Дрыхнешь, Михал? Не похоже. Послушай-ка, что же тогда мне говорить? Ведь мой сын за тысячи верст отсюда, в Чехии. Ничего, увидишься со своими…
Лагош и теперь не ответил. Конядра встал, отошел в свой угол, растянулся на койке. «Плохо нам, ребята, — думал он. — Устали как собаки, и страшно нам стыдно за Книжека. И мне, быть может, больше, чем другим. Мы с Книжеком оба были легионерами — ему бы прямо к Колчаку податься, а не марать репутацию чехов в Красной Армии… Ничего, я тебя, Книжек, достану, клянусь! Не я, так Войта отправит тебя на тот свет. А наша республика подождет. — Конядра повернулся на другой бок. — Долину надо пока оставить в покое, он сам поймет, что ему делать. Чего вы боитесь, ребята? Смерти? Я тоже ее боюсь. Если бы не понимал, что в России мы деремся за великую правду — давно бы уехал домой. Теперь там, верно, все ликуют — только мама плачет; может, даже больше, чем когда я уезжал на фронт. Если они там получают мои письма, тоже дрожат за меня… Не знают, что я делаю тут для них же…»
Конядра не заметил, как к его койке нерешительно подошел Аршин. Он в шинели, затянут ремнем, с рыжей вылинявшей папахой под мышкой. Синяк его вокруг глаза совсем позеленел.
— Матей, я должен тебе кое-что сказать, — промямлил Беда вполголоса. — Ты мой непосредственный командир…
Конядра очнулся от дум. Увидел, Аршин какой-то сам не свой. Беда, не ожидая его ответа, продолжал еще больше смутившись:
— Слушай, дай мне, дураку, в рожу! Я еще полчаса назад должен был объехать телефонные посты и вот никак с духом не соберусь… Верно, потому что казак стукнул меня по башке…
— Тогда перестань болтать и лети, делай дело! — сказал Конядра.
— Легко тебе говорить — «лети». А мне нынче страшно нос высунуть в степь, очень страшно, Матей… С тех пор как убили Петника, какой-то ужас засел у меня в груди. Ледяной такой, никак не отвяжется… Словами не скажешь! Не хочется мне тут околевать, когда дома — мир и у нас свое государство… Но разве могу я уехать? Гнилушка я, что ли? Короче: встань, Матей, дай мне в морду и поезжай со мной. С тобой мне не будет страшно. Я Лагоша хотел попросить, да ты видишь, что с ним… — Ганза уже шептал хрипло. — А я разве имею право бояться? Испугался один — и другие перетрусят…
Конядра молча встал, медленно надел шинель. Он о чем-то напряженно думал, наморщив лоб. Заговорил он тогда лишь, когда застегнул ремень:
— Ты кстати пришел, Аршин. Мне хочется на свежий воздух, хорошо будет проехаться.
— Я приведу тебе коня, — оживился Ганза и выбежал вон.
Они молча ехали рысью, пока не миновали последний дом. Луна светила слабо, ее то и дело закрывали черные снеговые тучи. Аршин держался как можно ближе к Матею. Объехали посты, перебросились парой слов с часовыми — и вдруг на Ганзу напала разговорчивость. «Товарищи дорогие, вы знаете, что такое скала? Вот и держитесь, как скала!» — говорил он часовым. Ему необходимо было услышать собственное ободряющее слово.
— От тебя несет то жаром, то холодом, — заметил Матей.
Ганза снова упал духом.
— Ты так думаешь?
Добрались до самого опасного участка фронта. Тут Беда остановился, коротко засмеялся. Глаза его светились, как у кошки.
— Ну, друг, теперь поезжай домой, я уже в своей тарелке. Но, ей-богу, такого уныния, как сегодня, я еще не испытывал никогда. — Он крепко пожал Конядре руку, — Спасибо, командир. Я ведь тебя… того… ну, ты понимаешь. До свидания, до утра! — И Аршин, хлестнув коня, поскакал вдоль линии аванпостов.
Матей Конядра тихо свистнул и карьером возвратился в Елань. Случай с Ганзой внес ясность и в его душу. Матей чувствовал себя сильной птицей, перед которой все отступает. Он лёг не раздеваясь и моментально уснул.
* * *
Сведения о том, что происходит в Чехословакии, в особенности о том, как буржуазия, ловко подхватив патриотические лозунги восторженного народа, постепенно прибирает власть к рукам, чешские красноармейцы черпали сперва только из газет. Многое смущало их, и разговорам о свободной родине не было конца. Пусть там творится что угодно, все равно это наша родина! Люди уже видели себя дома, на родной улице, в родной деревне и, опьяненные страстным желанием увидеть хотя бы на минутку кусочек родной земли, не были способны говорить ни о чем ином.
Долина повторял им с упрямой настойчивостью:
— Опомнитесь, товарищи, если так думать — где же наша политическая зрелость?
Но не у всех встречал он понимание. Несколько человек взяли свои вещички и тайно пустились в тяжкое странствие за призраком свободной республики.
Такая тоска по родине охватила и «челябинца» Богоуша Кавку, но не мог он решиться уехать просто так. Хлебнув для храбрости водки, выложил он свое смятение Ярде Качеру. Ярда слушал, сосредоточенно глядя на свои рваные сапоги, и как будто не понимал товарища. Лицо Ярды все более темнело.
— Пойми, Ярда! Поможем навести дома большевистский порядок, увидишь, ведь опыт-то у нас есть! — сказал Кавка, видя, что старый товарищ его словно оглох.
— А как ты думаешь добираться? — выговорил наконец Качер. — На своих двоих через Польшу? Спасибо, это не по мне.
— Вернусь в Легию. Кое-кто, говорят, уже перешел…
— Вот как! — Качер грозно нахмурился и смерил Кавку острым взглядом. — Стало быть, хочешь в Легию вернуться, этаким блудным сыном? И не стыдно тебе? Знаю, ты трясешься за место мастера на кирпичном заводе. Эх, Кулда честнее был! Тебе, конечно, приятнее разгуливать по Вацлавской площади, или по площади в Бероуне, распевая «Гей, славяне!», да подсчитывать, какую это тебе принесет прибыль. Так знай же, я остаюсь здесь — я уже большевик.
