Второму Интернациональному полку отвели дома около моста, на котором полк нес караульную службу, и по вечерам бойцы развлекались, как умели.
— Тут этих курочек, как уток на Влтаве, — говорил, посмеиваясь, Аршин Шаме, — помани любую — присядет.
Аршин резал хлеб устрашающим карманным ножом и с аппетитом хищника поедал его, будто шпиг.
— Кто всякий раз «присаживается», так это ты, шляпа, садишься на клей, как тетерев, — надулся Ян. — Ты на себя погляди — да тебя соплей перешибешь, а все от гульбы! Тоже мне образцовый коммунист! На политических митингах прикидываешься святым Алоизием с красными гвоздиками в руках, орешь, мол, идея международного пролетариата — это единственное, что тебя устраивает, и тут же айда к теплой печке!
— А та казачка, которая тебе белье стирает? — хихикнул Аршин. — Я-то хорошо видел, как у тебя даже за ушами краснеет, когда она открывает тебе дверь в хату!
Ондра Голубирек с Женей ездили на прогулки за город, и всегда их сопровождал Коничек. Войта Бартак любил посидеть с Ромашовым — новым адъютантом Киквидзе — у начальника штаба дивизии.
— Дорогой Войта, — сказал однажды Семен Веткин, — из вас мог бы получиться великолепный военный! Оставайтесь в нашей армии, вам ведь ничего не мешает…
— Не товарищ ли Киквидзе внушил вам мысль посватать меня?
— После войны вы можете взять к себе мать — пусть спокойно доживает здесь свой век…
Войта тоже не мог себе представить, как это он когда-нибудь отложит шашку и не надо будет каждый день проводить по нескольку часов на коне и по меньшей мере раз в неделю рубиться с кем-нибудь… Да, в революционной России есть будущее для настоящего военного!
— Ну? Не верите мне? — спросил Веткин.
— Я люблю вашу страну, товарищ Веткин, но и свою родину тоже, — ответил Бартак. — Я был бы счастливейшим человеком, если бы обе наши страны жили под одной фригийской звездой. Эх, как бы мне тогда воевалось! Вас бы мы сделали генералом, а Ромашова — не меньше чем полковником.
Случившийся при разговоре Кнышев сердечно засмеялся. Казалось, его длинный черный ус растет прямо из розового шрама.
— А тебя, конечно, оставим комбатом у чехословаков, так? — воскликнул Кнышев. — Норовишь, чтоб поменьше хлопот тебе было?
— Разумеется, — ответил Бартак. — Кто лучше меня поведет мой батальон?
Против Краснова стояли не только дивизия Киквидзе и бригада Сиверса, но еще восьмая, девятая и десятая армии, прилагая все силы к тому, чтобы разбить генерала. У него же на фронте было тысяч пятьдесят пехоты и казаков.
Киквидзе иногда приглашал чехов к себе, в свою просторную комнату. Рана его заживала, настроение опять поднялось. Он любил угощать друзей, и на его столе всегда появлялось что-нибудь редкое. Но даже во время застолья командиры придумывали, как разгромить Краснова. Это были планы, смелые даже для десятка дивизий, а у них была лишь одна. Что касается Сиверса, то его бригаде хватало дела, только бы удержаться.
— Кякой же из этих планов вы утвердите, Василий Исидорович? — спросил вдруг Войтех. — Решайте скорее, белые тоже, поди, что-то замышляют.
— Полагаете, они победят нас? — начдив задумался. На его смуглом лице читалась уверенность в себе. — Мой дорогой, мы непобедимы, — веско сказал он. — Возьми хотя бы эту Медведицкую: мы в нее вцепились и будем держать, сколько потребуется.
— Я бы предпочел не ждать, пока они нагрянут, — ответил Войтех.
— Согласен, но подождем мнения командующего фронтом, — возразил Киквидзе. — Сколько твоих людей в тифозном госпитале?
— Двадцать.
— Во всей дивизии их более двухсот, — хмуро произнес Веткин. — Раненых я не считаю.
Киквидзе устремил на Бартака темные глаза, словно хотел сказать — обдумай-ка это, и решительно произнес:
— Так что подождем наступать, пока они вернутся в строй. И потом надо нам дождаться здесь нашего Вячеслава Вячеславовича. Писал я ему, что мы уже ждем его не дождемся. Будет он у нас заместителем Веткина.
— Правильно, Василий Исидорович! — с жаром вскричал Бартак. — Вот товарищ Веткин выдумал, что я бог знает какой хороший солдат, но я-то отлично знаю, что из нас, чехов, один герой — Сыхра. Это лев, логический ум и отвага в одном человеке!
Киквидзе весело глянул на Веткина и погладил раненую ногу. Розовощекий Веткин, лукаво ухмыляясь, зажег папиросу. Киквидзе рассмеялся.
— Ромашов, — сказал он адъютанту, не спуская глаз с Веткина. — За хорошую махорку я все отдам. У меня в комнате, под столом, лежит табак, будьте так добры… — Ромашов быстро вышел, а Киквидзе продолжал:
— Сыхра прислал мне длинное послание. Он очень доволен, и есть чем. Его опекает моя знакомая, а сестра Голубирека заботится о том, чтобы он не забывал чешский язык. Наш Вячеслав стал настоящим бонвиваном! Послушайте, что он мне пишет: «Дорогой Василий Исидорович, у меня прекрасное настроение, люблю двух женщин сразу: вашу Тамару и Марию Голубирекову. Их заботами я уже почти здоров, хотя доктор и ворчит, говорит, мое место в постели, а не на фронте…» Вот, Войта, какие вещи пишет нам Вячеслав! А хитер твой герой, твой «лев, ум и отвага», что правда, то правда. Заставил обеих своих опекунш приписать по нескольку строчек. И они написали довольно ехидно, чтоб его!.. Нет, ты послушай, а потом скажи, что бы ты сделал на моем месте! Слушаешь? Они писали поочередно, каждая по одной фразе. Моя Тамара пишет, что Вячеслав Вячеславович — любимец покинутых женщин и великолепный мужчина, а другая заявляет, что он — живое воплощение рыцаря революции. — Начдив засмеялся. — К счастью, рыцарь в тифу не объект для поцелуев. Ничего, я ему отомщу: не позволю жениться, пока не кончится эта война! Они там в него по уши влюбились — представь, терпят даже его вонючую махорку и уговорили доктора смотреть на его курение сквозь пальцы…
— Действительно, в опасности наш «лев», дорогой Василий Исидорович, — улыбнулся Веткин. — Напишите доктору, чтобы он поскорее нам его возвратил, а мы тут из него котлету сделаем.
— Сыхра даже женщин любит по-братски, — язвительно проронил Бартак.
Киквидзе опять рассмеялся и положил перед ним фотографию.
— Нечего сказать, по-братски — вот снялся с ними. Ты только посмотри, нежится в постели, по обеим сторонам дамы, во рту цигарка, а глаза блестят, как у василиска. Но, видит бог, от души желаю ему добра. Пусть насладиться жизнью, пока мы из него тут бифштекс не сделали!
В комнату влетел Голубирек, за ним шел Ромашов, держа под мышкой коробку с табаком и бутылку вина.
— Люблю застолье, но теперь прошу внимания, — громко начал Ондра Голубирек. — Прежде всего, по вашему приказу, товарищ начдив, я послал Конядру на разведку в Ярыженскую, и он сегодня донес, что в станице полно казаков.
— С каких пор? — коротко спросил Киквидзе. — Этого наш «волшебный стрелок» не узнал?
— Неделю. И у них дальнобойная батарея.
Ромашов налил всем вина. Киквидзе поднял рюмку и поднес ко рту. Тихонько пригубил и спросил:
— Конядра был в самой Ярыженской?
— Они добрались только до Юловки — там отряд белых стоит. По дороге задержали казака с пакетом. Отправив пленного с Ганоусеком и Аршином, сам Матей вместо него поехал к белым. Командиры в Ярыженской спали, выпили на радостях, услыхав о смерти товарища Сиверса, и Конядра заявил казакам, что пакет отдаст утром. Он говорит — среди казаков начинается недовольство, они хотят домой, отдохнуть, хотя все еще точат зубы на нас.
— Что он сделал с пакетом?
— Вот он. — Голубирек положил перед начдивом толстый пакет с печатями штаба Краснова.
Киквидзе вскрыл пакет и торопливо стал читать, все больше хмурясь. Затем отдал пакет Веткину.
— Черта с два мы отдохнем, товарищи, — сказал начдив. — У штаба фронта правильные сведения. Краснов, чтоб спастись, готовит генеральное наступление на московскую магистраль и на все наши позиции. Приказываю частям быть в боевой готовности. Усилить караулы и посты, приготовить все для возможного похода на Ярыженскую. Ромашов, вызовите ко мне командиров полков. Жду их в двадцать два часа.
Киквидзе пожал руки Бартаку и Голубиреку и, опираясь на плечо Веткина, пошел к двери, но обернулся и с порога крикнул:
— Бойцам и командирам запрещаю ночевать у баб!
А Конядру пошлите ко мне сейчас же, мне надо порасспросить его кое о чем. До свидания, товарищи!
Голубирек пошел к себе, где его ждала Женя. Бартак отправился в свой батальон. Ганоусек и Ганза сидели там с пленным, расспрашивая его о жизни в красновском штабе. Казак давно небрит, взгляд у него жесткий, на левой руке не хватает двух пальцев.
— Где Конядра? — прервал их Войта.
— В перевязочной. На обратном пути схлопотал пулю в левую руку. Придет с минуты на минуту, это просто царапина, — ответил Аршин.
